Собственность Шерхана (СИ) - Магдеева Гузель - Страница 17

— Имран, — тихо шепчет она.

Бросаюсь к ней, беру за тонкую руку. Ноги её тоже разведены, но на них наброшена тонкая белая простыня, местами кровью заляпанная. А живот… Он плоский почти, в нем точно нет ребёнка больше, и мне так жутко становится от того, что опоздал, не смог исправить, снова все испортил… Лиза беззвучно плачет, я шепчу что-то глупое ей, убираю пряди волос, прилипшие к вспотевшему, покрытому слезами лицу.

Смотрю в спины врача и медсестер, что стоят в углу комнаты. Там, у них то, что важно так. Что смысл моей жизни. И страшно так, что я перестаю дышать. И с каждым ударом моего сердца ещё страшнее, стискиваю руку Лизы в своей, словно вместе — легче.

И тогда…тогда мой ребёнок плачет. Тихо так плачет, словно обидели его. Горько.

— Папа всех порвёт, — тихо шепчу я. — Никто тебя не обидит.

Я не помню, когда плакал последний раз, а сейчас слезами щиплет глаза и мне не стыдно нисколько.

— Кто это ещё? — спрашивает акушерка сварливо. — Про санитарию и дезинфекцию вообще слышали?

— Папа, — тихо говорю я. И громче, увереннее добавляю — Я отец. Дайте мне моего ребёнка.

Тяну руки. Женщина качает головой и закатывает глаза, а потом все же протягивает мне белый, маленький такой свёрток.

Господи, какой ребёнок лёгкий. Невесомый. Опускаюсь на стул, рядом с Лизой, и мы вместе смотрим на наше дитя. Лиза осторожно касается крошечной щеки, а я не смею. И грязный, и страшно своими огромными пальцами такое чудо трогать. Сломаю ещё что-нибудь. Младенец чувствует прикосновение матери, морщит тонкие, бесцветные бровки, носик, словно вот-вот заревет снова, а я смотрю и глаз отвести не могу. Я зачарован, кажется, побеждён навеки.

— На вас кровь и сажа, — говорит врач.

— Сын Шерхана крови и пороха не боится, — гордо отвечаю я.

— Сын, может и не боялся бы, — хмыкает акушерка. — Только дочка у вас.

Поднимаю взгляд на Лизу и вижу, что усталые её глаза смеются.

Глава 18

Лиза

Она такая крохотная, наша дочь. Теперь, после того, как Шерхан ворвался в роддом, язык не поворачивается сказать — моя. Она — наша.

Никогда в жизни я не видела зрелища более трогательного и нежного, чем Имран с младенцем на руках. Живой. С дочкой. И взгляд его такой, полный нежности к этому беспомощному существу, которого он держал, боясь шевельнуться лишний раз.

И в тот момент мне было не страшно совсем, и боль, такая невыносимая прежде, отступила, стихла. Были только мы втроём, в этом родильном зале, да во всей вселенной.

Нам ещё многое предстояло обсудить. Но сейчас это отошло на второй план.

Когда дитя было в животе, я почти не задумывалась, кто там — мальчик, девочка? Я любила его любого. А живя рядом с Имраном заразилась его уверенностью в том, что ношу сына, наследника.

Но теперь, когда родилась девочка, светловолосая, с аккуратным ротиком, я поняла, как много эта девочка взяла от меня.

Мне хотелось — чтобы только лучшего.

— Я хочу назвать ее Верой, — сказала тихо, глядя на Имрана. — Так бабушку мою звали… она мне вместо родителей была.

Сказала, а у самой глаза застилают слезы. Как жаль, что она не дожила до этого момента. Не увидела свою правнучку, похожую на ангела.

Имран молчал. Я подумала, что странно, наверное, с его фамилией и отчеством — русское имя. Не разрешит. Приготовилась возразить даже.

— Иман, — сказал он после паузы, — пусть ее будут звать Иман. Это тоже значит — вера.

Незнакомое имя непривычно ложилось на слух. Я произнесла его несколько раз, пытаясь распробовать:

— Иман. Иман.

Так похожее на имя самого Шерхана. Я снова посмотрела на дочь, — не принимая новое имя ещё, но привыкая. К ней. И к тому, что стала мамой, так неожиданно рано, гораздо раньше, чем планировала.

Я — мама. Так удивительно это было, волшебно.

А потом Имрана погнали. Я осталась с врачами, а дочку унес неонатолог с забавным колпачком из пёстрой ткани. Я смотрела ей вслед, ощущая острое одиночество. Столько месяцев я не бывала совсем одна, всегда рядом был мой живот. А теперь, без этих пинков под ребрами, без неспешных ворочаний я ощущала себя пустой, полой. Совсем одинокой.

К вечеру меня перевели в палату. Соседок не было — быть может, Имран постарался. Но то к лучшему. Общения я не искала.

Я встала с кровати, все ещё болело тело, саднило между ног, и шаг каждый был непростым. Отодвинула жалюзи. Там, за окном, через забор был храм. Лампы подсвечивали золотые купола. Я помолилась, благодаря бога за то, что спас и дочь, и Шерхана.

Страшно представить, что я могла их потерять.

— Вяземская, ужин! — в дверном проёме появилась голова женщины в белом колпаке, — давай тарелку.

— А нету, — растерялась я, — не привезли ещё…

Только сейчас поняла: у меня с собой вообще ничего нет. Ни тапочек, ни ложки с тарелкой. И ходила я все ещё в халате роддомовском, застиранном, но мягком. Сумку в роддом даже и собирать не начинала, все казалось, время есть ещё, рано. Для дочки ни одной пеленки не куплено. Кто теперь этим будем заниматься? Я и сама не знаю, что нужно, Имран — тем более.

— Держи тогда тарелку, вернёшь потом на раздачу.

Я взяла посуду, стакан с компотом. Поняла вот только, что очень, просто безумно хочу есть. Никогда, кажется, такого голода не испытывала, как сейчас. И котлета казалась божественной почти, а компот, — и вовсе амброзией.

Ела, не торопясь, смакуя каждый кусочек. Кто бы мог подумать, что в больнице — еда такая вкусная, ни с чем не сравнится! Не сдержалась, собрала остатки соуса корочкой хлеба, положила на язык и закрыла глаза от удовольствия. Вкусно. После ужина отнесла посуду, куда велела раздатчица. А на обратном пути возле своей палаты так и замерла, зачарованная зрелищем — медсестра катила тележку, в которой ровным рядом лежали светлые свёртки, шесть штук. На пеленках белых машинки нарисованы и мишки.

Колесики гремели о плитку, один младенец кричал во всю силу своих лёгких, а остальные лишь губами причмокивали. Я стояла, держась за дверь своей палаты, сердце в волнительном ожидании замерло: а есть ли там моя дочь?

— Вяземская? Грудь помойте, волосы соберите. Вашу позже принесу, — словно предупреждая мои вопросы, произнесла медсестра, и я задохнулась от радости. Впереди — свидание со своей дочкой.

Я приготовилась, ожидая, когда ее занесут, села на край кровати, сложив руки на коленях, как примерная школьница.

Дочь спала. Я смотрела на ее лицо, опухшее, красное, и думала, что не видела никогда ничего красивее. Почему раньше новорожденные мне не казались такими чудесными?

— Здравствуй, моя родная, — прошептала ей, подставляя руки. Медсестра ловко опустила дочь ко мне в объятия.

— Ее кормят из бутылочки, но неонатолог разрешил приложить к груди.

— Из бутылочки? — я подняла глаза на девушку.

— Ну да, — кивнула она, — ваша торопыжка сосать ещё не умеет. Но попробовать стоит. Остальное все врач расскажет, на обходе.

Я не умела, не знала, что делать. Я же держу ее двумя руками, как кормить? Отпустить было боязно, я никак не могла придумать, как перехватить ее надёжнее, чтобы освободить руку. Посмотрела беспомощно на медсестру, она хмыкнула, отодвинула край у сорочки, чуть сжала сосок и подвинула мою руку с головой малышки на встречу. Так, что сосок целиком поместился в крохотный приоткрытый ротик.

Я замерла. Это было так странно, так необычно. Ее рот был влажный, теплый. Дочь чуть сморщилась, я испугалась, что прижала ее слишком тесно, что она сейчас задохнётся или расплачется. Я не хотела, чтобы она плакала при виде меня. Но дитя, точно зная лучше, что делать, обхватила губами сосок и сделала несколько движений. У меня от них мурашки по всему телу разбежались, это нельзя было сравнить ни с чем, что я испытывала раньше. Одновременно интимно и сокровенно.

Дочь открыла глаза, посмотрела на меня внимательно, так серьезно, точно ей было не несколько часов от роду. Точно она уже многое в жизни повидала. Глаза у нее были голубые, светлые. Бабушкины.