Крестоносец. Византия (СИ) - Марченко Геннадий Борисович - Страница 62

— Смелое утверждение, юноша, — заметил Теодвин, перебирая чётки. — А как быть с тем, что Бог непостижим для людей, как и Его замыслы, и что пути Господни неисповедимы? Или ты с этим не согласен?

Ага, щас! Не такой я идиот, чтоб не соглашаться! Эта мысль мгновенно промелькнула в голове, после чего я стал объясняться:

— Разумеется я согласен, Ваше Высокопреосвященство, — ответил я с поклоном кардиналу-епископу Санта-Руфина. — Я добрый христианин, как я могу это отрицать? Но ведь в Писании сказано, что Бог создал нас по своему образу и подобию. А в чём это подобие? Разве в нашей грешной человеческой природе? О таком и думать смешно! Может быть, я ошибаюсь, но мне представляется, что подобие заключается в Разуме, отличающем нас от всех других живых существ на Земле, и в Свободной Воле, которая позволяет нам принимать решения в соответствии со своей совестью, беря на себя ответственность за них!

— Что скажете, брат мой?

Теодвин, продолжая перебирать чётки, повернулся к Этьену де Бару.

— Дерзко. Неожиданно. Но признаться, я не увидел в словах молодого шевалье чего-то противоречащего учению Церкви. Разве не пытаются уже больше тысячи лет наши лучшие умы хоть немного постичь Замысел Божий? И теперь мы прочли это не в огромном фолианте, а услышали простыми словами от молодого дворянина. Думаю, в этом есть Промысел Божий.

— Согласен! — поддержал епископ Оттон. — Мысли, высказанные риттером де Лонэ, выглядят интересно и увлекательно. Думаю, я напишу трактат на эту тему!

— Я скажу, как военачальник, — вступил в разговор Эврар де Бар и выразился афоризмом. — Невозможно найти путь и добиться успеха, не пытаясь понять, что находится перед тобой.

— Мне остаётся только поддержать всё сказанное почтенными прелатами и магистром, так как ни малейших возражений у меня нет, — подытожил Одон, во время моего выступления и позже что-то чиркавший стилом на восковых дощечках, не то памятку для своей хроники, не то доклад Сугерию.

Теодвин стукнул о землю концом загнутого епископского посоха:

— Значит решено! Мысли и предложения риттера де Лонэ признаны богоугодными и соответствующими учению Церкви. Надеюсь, Его Святейшество, которого я извещу немедля, с этим согласится. А пока мы, собравшиеся здесь, поддерживаем их, и просим присутствующих христианских государей использовать на благо воинства Христова и к вящей славе Господа!

Уф-ф, прямо валун с души свалился! Всё же хоть и собрались тут зубры средневековой политики, но против демагогии и пиара XXI века они оказались слабоваты. Точнее, просто не готовы к такому. Теперь все мои идеи освящены Церковью, во всяком случае католической. Не до конца, правда, нужно утверждение Папы, но думаю, вряд ли Евгений III будет возражать.

Да-а, не ждал от средневековых церковников такого здравомыслия. За это их стоит вознаградить! С позволения Роланда я отослал Пьера к нашим палаткам, с приказом принести пять «тетрадей» из числа сделанных в Ульме, и к ним по два набора карандашей — пять цветных, по восемь карандашей в каждом, и пять обычных, тоже по восемь карандашей.

Пока Пьер за всем этим бегал, собравшиеся стали обсуждать, как внедрить на практике санитарные правила. Времена сейчас глубоко феодальные, монарх вовсе не самодержец и не «государство — это я», а первый среди равных вассалов, которыми не слишком покомандуешь, если они в этом не заинтересованы. Права и обязанности сюзеренов и вассалов достаточно чётко определяются оммажем[7], за их нарушение, в том числе за чрезмерные требования, вассалы вправе со всем уважением поднять мятеж и отказать в повиновении. Да и до римской или прусской дисциплины нынешним феодальным ополчениям — как пешком до Марса. Это не говоря уже о правиле «вассал моего вассала — не мой вассал». То есть, в принципе, вассал обязан подчиняться только своему сюзерену, например, я и Роланд графу Гильому, и больше никто вассалу не указ, даже сюзерен его сюзерена. Так что если нам прикажет наш граф, мы должны сделать, а если прикажет король, вправе сами решать, делать или нет, и если не сделаем, то ничего нам за это не будет. Такая вот хитрозадая средневековая иерархия.

Царственные и духовные особы, скованные средневековой инерцией мышления, никак не могли найти выход из этого тупика, и тогда, видя, что хорошая идея увязает в трясине феодального права, я решил вмешаться и вставить свои пять денье. Попросив слова, я предложил вместо приказов использовать жадность, введя систему штрафов за нарушение санитарных правил. Штрафы для средневекового права привычная вещь, ещё со времён первых варварских королевств образовавшихся на руинах Римской империи, штрафы в армии примут гораздо легче, особенно если их поддержит Церковь. Никакого принуждения! Хочешь быть свиньёй? Твоё право! Но изволь за него платить! Не хочешь платить? Соблюдай санитарные правила! Наш король и кайзер штрафуют своих вассалов, те своих, и так до самого низа, до простых дружинников, слуг и прочего люда недворянского звания, сопровождающего армию. Такой порядок охотно примут и вассалы, им лишняя денежка от штрафов совсем не лишняя. В явном проигрыше будут только те самые низы, которым некого штрафовать. Но они-то как раз больше всего приучены к подчинению, и быстро примут новые правила.

Моё предложение было принято с восторгом. Во время моей речи августейшие особы и церковники бросали на меня и друг на друга взгляды, в которых читалось: «А так можно было?». Идея со штрафами вполне укладывается в нынешнее европейское правосознание. Правда, сразу возник вопрос: что делать с высочайшими особами, которые не являются вассалами никого из присутствующих монархов? Таких особ в лагере насчитывалось ровно две.

Одним был тот самый венгерский принц-претендент, прибившийся к Людовику в Германии, Борис Коломанович, двоюродный брат королевы Фружины. Её отец был родным братом матери Бориса, которую её папа, Владимир Мономах, выдал за венгерского короля Коломана Книжника. Правда, король вскоре выгнал беременную королеву обратно в Киев, обвинив в наставлении рогов, а когда у неё родился сын, отказался его признать. Что уж там было между августейшими супругами, точно неизвестно, но даже многие венгры считали, что Коломан оболгал жену потому, что не смог использовать её папу Мономаха в своих политических играх. Борис вырос на Руси, и вот уж почти два десятка лет пытается сесть на венгерский трон, оспаривая его уже у третьего короля и задействовав для этого чуть ли не всех окрестных правителей, но каждый раз ему мешали разные сторонние обстоятельства, отвлекавшие внимание его союзников.

Другой — принц Болеслав, старший сын польского князя-принцепса Владислава II и сводной сестры кайзера Агнессы фон Бабенберг. Его папа в прошлом году был свергнут и изгнан из Польши своими братьями, между прочим из-за амбиций его жены, которая подбивала мужа отнять уделы у братьев и отдать её сыновьям. В результате вся семейка оказалась в изгнании в Германии, и проживает на иждивении Конрада в его дворце в Альтенбурге. А Болеслав решил сходить в крестовый поход с дядюшкой-кайзером. Все эти подробности мы узнали от нашего графа, который успел завести в армии множество знакомств, и не только среди французов. Меня, кстати, удивило, что в Польше правит не король, а какой-то князь-принцепс, но Вим, читавший имперские хроники, рассказал, что правители Польши в этом и предыдущем веке несколько раз пытались надеть королевскую корону, но что-то у них не срослось, так что польские монархи сейчас довольствуются титулом князя-принцепса, или великого князя по-местному. Похоже, короли на польском троне будут сидеть в более поздние времена[8].

Кто будет штрафовать опальных принцев, было совершенно непонятно, так как ни Людовику, ни Конраду они не были никак подчинены. Вопрос снова грозил зайти в тупик, но мне это уже надоело и, попросив слова, я предложил, чтобы этих двоих штрафовал Теодвин сотоварищи. Быковать против Церкви ни Болек, ни Боря не осмелятся. Последнее я вслух не говорил, но это подразумевалось как бы само собой. Церковникам предложение понравилось, а светские монархи не возражали. Кроме того, было решено устроить экскурсии сначала вассалов кайзера и нашего короля, а потом рыцарской братии рангом пониже, к «микроскопу», чтобы полюбовались на микробусов и убедились в необходимости санитарии — именно я предложил обозвать принимаемые меры этим латинским словом.