Изгнанник. Арка 3. Том 2 (СИ) - Янтарный Дмитрий - Страница 45

На этот раз стены повествовали о жизни ещё одного вимрано. Этот, не в пример прошлой истории, имел вполне обычное и счастливое детство. Его явно любили и другие дети, и собственные родители. Да и сложения он был весьма крупного, что среди расы вимрано, оказывается, вовсе не редкость. А потом… да, несомненно, это сцены из войны, которая оставила на Руархе шрам, кровоточащий до сих пор. И этот вимрано… нет, в боях он не участвовал, но, судя по картинкам, он участвовал в тайных боевых вылазках… и помогал уносить с поля боя раненых товарищей. При этом его злобный взгляд, который неведомый художник искусно передавал всего двумя-тремя линиями, явно говорил о том, что он был бы не прочь выйти и в открытый бой. Но он явно имел приказы от старейшин этого не делать и решать те задачи, которые были перед ним поставлены.

Я шагал и шагал вокруг комнаты, удерживая пламя и рассматривая всё новые и новые сцены из жизни этого вимрано. Война кончилась, и не успели вимрано зализать раны, как началась гражданская война. Невыносимо было в очередной раз смотреть на то, как убивают вимрано… как, очевидно, невыносимо это было и бойцу, жизнь которого я сейчас смотрел. И вот, это, разумеется, случилось. Его изловили трое, судя по габаритам, генрано и уже готовились его зарезать… но следующая сцена внезапно показала, что он стоит на коленях, пав ниц, и одной рукой протягивает им что-то. Этим чем-то оказалась большая круглая монета. Судя по всему, генрано согласились принять эту плату, и на следующем рисунке они уходили, вероятно, перед этим как следует отпинав несчастного вимрано. И уже в следующей сцене показывалось, как вимрано стремительно поднялся на ноги и почти мгновенно зарезал всех своих обидчиков. А потом… А потом он взял один из кинжалов и сел на землю, держа его перед собой. И на последней стене было нарисовано одно и то же изображение этого вимрано в ряд, где он сидит, глядя на клинок перед собой. Вот только тело его становилось всё тоньше и слабее, пока, наконец, оно не источнилось до такой степени, что для схематичного изображения художнику хватало буквально одной линии…

— Тальцеол, — выдохнул я, — это жизнь Тальцеола!

Да, сомнений не было. И сейчас я испытвал к нему огромное сочувствие. Каким большим, сильным и храбрым он был! Он столько вынес в этой войне, он выжил и спас множество жизней. И всё это для того, чтобы обнаружить, что через три года его сородичей начнут вырезать, а сам он будет валяться в ногах у тех, кого сам недавно вытаскивал с поля боя, и вымаливать свою жизнь. Почему то в том, что эти генрано были именно теми, кому он спас жизнь, я не сомневался. Случившееся в приюте вимрано показывало, что в этой резне не щадили даже детей. И если уж эти генрано согласились его пощадить, пусть и за выкуп, значит, было за что щадить. Я так и представил себе эту сцену, когда генрано стоят и говорят, мол, на этот раз мы тебя пощадим, предатель, но если попадёшься нам на глаза снова — пеняй на себя. И Тальцеол после этого в бешенстве всех их убивает. Не за то, что они так с ним поступили: он наверняка был мудр и знал, что эти несчастные просто выплёскивают гнев и боль, что принесла им всем эта война. Нет, он убил их именно за то, что они назвали его предателем.

И всё же на этом картинка заканчивалась. Тальцеол сидел, иссохшийся и ослабший, и смотрел на, как я теперь понимал, Кинжал смерти. Я пошёл было дальше, ожидая увидеть умершего Тальцеола, что и означало бы последнюю плату, но… больше на стенах ничего не было.

— И что ты от меня хочешь?! — громко спросил я, — у меня нет Кинжала Смерти, я не смогу тебе его отдать!

Несколько секунд после этих слов ничего не происходило. А потом меня внезапно потянуло обратно, к изображению, где Тальцеол стоял на коленях перед своими палачами и предлагал им выкуп. А затем… радужное пламя сорвалось с моих ладоней и помчалось к стене. И затем… оно стремительно вошло в монету, что парила нал ладонью Тальцеола. Огонь погас… но монета продолжала ярко сиять.

— Слушай, ты, это не смешно! — рассердился я, — я понимаю, что за право пройти дальше нужно чем-то заплатить! Но у меня больше ничего нет!

Храм ничего на это не ответил. Судя по всему, он считал, что подсказок дано достаточно. Ещё раз посмотрев на сияющую монету, я принялся лихорадочно размышлять. Да, история жизни Тальцеола была, несомненно, полезна, чтобы лучше понять его личность. Он, действительно, был достойным представителем своей расы, хотя для меня оставалось загадкой, как к нему в руки попал Кинжал Смерти. Разве что он был у кого-то из этих генрано и, собственно, поэтому у него и получилось так быстро их всех убить. Да, теперь я знал, что за право владеть Кинжалом Смерти он пожертвовал и своими жизненными силами, и физической мощью, которой явно не был обделён в молодости, и даже любовью своих подопечных. О, нет, не было сомнений, к нему относились со всем должным почтением и уважением, но вот любовь… разговор с той маленькой девочкой показал, что любви там как раз не было. Потому что очень трудно любить, по сути, ходячий труп, которому давно пора было упокоиться в земле. Хотя… даже та девочка понимала, как больно ему жить, и жалела его. А раз жалела — то, значит, и любила тоже?

Но все эти размышления никак не помогли мне продвинуться в этой загадке. Монета продолжала ярко сиять на стене, и у меня не было ни одного предположения, какую плату это может значить.

Поразмыслив ещё несколько минут, я пришёл к выводу, что, возможно, я пытаюсь понять Храм слишком фигурально. Возможно, монета не означает плату в общем смысле. Возможно, монета означает именно монету. Но тогда это ещё больший тупик, потому что у меня нет при себе никаких денег. Когда я спускался к Обелискам для того, чтобы вместе с Мари, ректором Нейетти и троллем Риниандом зарядить Стихийные Обелиски, то все вещи, в том числе и деньги, оставил в дорожной сумке, ибо справедливо полагал, что там они мне не понадобятся. Если только… если только…

У меня волосы на голове дыбом встали, когда я, наконец, понял, что имел в виду Храм. Потянувшись к нагрудному карману, я вытащил ту единственную вещь, которая осталась у меня на память даже не об Авиаоле — а о Земле. Золотая монета в пластиковой коробочке, которую мама и отчим подарили мне, когда я сообщил им, что ухожу в Авиал и больше не вернусь. А теперь… нет, я уже понимал, что временные потоки во всех мирах разные, но мне всё же хотелось бы верить, что у моих мамы, отчима, брата всё хорошо, что они живы и счастливы. И в редкие моменты покоя я мог взять эту монету и с любовью подумать о тех, кто остался где-то там… Там, где для меня всё только начиналось. Мой первый дом, о котором я всегда буду вспоминать с любовью. И именно это, как я теперь понимал, и хотел отнять у меня Храм. Он отнял не только Кинжал Порядка, не только Йегероса и Фартхароса — он хотел отнять у меня последнюю память о доме, чтобы даже призраки любящих людей не могли стоять за моей спиной, даруя хоть и почти незаметную, но всё же поддержку.

Понимая, что торговаться с Храмом бесполезно, и если цена озвучена, то она рано или поздно всё равно будет уплачена, я вытащил монету из пластиковой коробочки и положил её на постамент. Несколько секунд спустя над монетой заклубился туман… но потом он рассеялся. И я почему-то знал, что так и будет. Не выйдет сохранить на память хотя бы коробочку. Храм хотел зполучить всё.

— Забирай! — с ненавистью прошипел я, — забирай всё и подавись, проклятое существо!

Как и во все прошлые разы, Храм совершенно равнодушно отреагировал на оскорбления в собственный адрес. Только туман заклубился над постаментом, поглощая и монету, и пластиковую коробочку. Мгновение спустя постамент снова стоял пустым. А по левую сторону раздался уже знакомый скрежет, показывающий, что путь дальше открыт. И я двинулся вперёд, не зная, что ещё потребует проклятый Храм, но понимая, как же я от всего этого устал. И теперь, когда я понимал, что заплатил ради благополучия этого мира, уж во всяком случае, не меньше, чем остальные, я знал и то, что пройду это проклятое место до конца, чего бы мне это ни стоило…