Тот, кто умер вчера - Еремеев Валерий Викторович - Страница 3

На тумбочке Коваля, словно в подтверждение его образованности, лежали две книги: «Хроники заводной птицы» Харуки Мураками в твердой обложке и сборник рассказов Чарльза Буковски в мягкой обложке. За все время я так и не увидел, чтобы он раскрыл хоть одну. Как уже отмечалось, Михаил Александрович читал газеты. На книжку Харуки Мураками (в твердой обложке) Коваль складывал прописанные ему лекарства, а Чарльзом Буковски (в мягкой) закрывал стакан с недопитой «Поляной Квасовой», чтобы не так интенсивно улетучивался газ и чтобы не заползали мухи.

Никто не знал, по какой специальности имел диплом Вахтанг, но в жизни, по его собственному выражению, он занимался тем, что «дэлал дэнги». На что он жаловался, тоже было не совсем понятно… «Какой-то очень неразборчивый диагноз написали, — пояснил он. — Целый час читал, ничего не понял». В больнице Вахтанг находился, потому что так решил его земляк, хозяин той конторы, где он «дэлал дэнги».

«Нам на фирму, — сказал Вахтангу его хозяин, — надо инвалид. Один инвалид у нас уже есть, это я, но надо еще. Тогда налог еще меньше будет. Поэтому иди, Вахтанг, и делай себе группу. Не переживай, я договорюсь с кем надо. Ты только должен два месяца в больнице лежать, чтобы все видели, как сильно ты болен».

В соответствии с уровнем образованности Коваля и Вахтанга распределялись и их роли в общем разговоре. Не имевший диплома, а если и имевший, то никак это не декларирующий, Вахтанг обычно задавал вопросы. Коваль на эти вопросы отвечал. Как правило, очень обстоятельно, делая ссылки на конкретные примеры. Получив ответ, Вахтанг принимался его комментировать, иногда тоже ссылаясь на примеры. После этого Коваль комментировал комментарии.

— Не пойму никак. Просто в голову не лезет, — сказал однажды Вахтанг относительно моего случая. — Как такое может быть? Чтобы человек про себя, про родных, про друзей, про работу не помнил, а про все другое помнил?

— Может, Вахтанг, еще как может, — с видом знающего человека снисходительно усмехался Михаил Александрович. — Человеческий мозг — самая большая на свете загадка. Его никто еще не разгадал. Сколько знаменитых психиатров это сделать пытались. Тут тебе и Юнг… и Фрейд, который Зигмунд… — Бывший биолог запнулся, поскольку остальные имена, похоже, выскочили у него из головы, но все-таки закончил: — И ничего у них так до конца и не вышло. Короче говоря, сплошная терра инкогнито. — Вахтанг промолчал, что дало возможность Михаилу Александровичу вырвать из небытия его собственного мозга еще одно ученое имя. — Или вот Павлов. Он хоть и не психиатр был, а физиолог, но… сколько он собак перерезал… Это же уму непостижимо! И толку? Так что по-разному бывает. Да у одной только амнезии знаешь сколько видов?

— Сколько?

— Много. Тут тебе и ретроградная амнезия, и фиксационная с истерической. — Пораженный небывалой эрудицией собеседника, Вахтанг пучил глаза, и тогда Коваль добивал его последним, контрольным, выстрелом: — А есть еще конфабуляция и провалы в памяти.

Вахтанг закрывал глаза и открывал рот.

— Ом… ам… ом? — произносил он, словно медитирующий буддист.

— Амнезия, — терпеливо повторял Коваль, — это термин такой… древнегреческий. Переводится как то, что отрицает память.

— Все, теперь понял. Со мной тоже один случай был. Как-то раз к земляку зашел. У него кафе совсем недалеко отсюда. Помню, как шашлык принесли и первую кружку вина пил. Потом дома проснулся. Дома большой беспорядок. Что, где, как лежит — не поймешь. Везде бутылки какие-то. Две голые женщины рядом спят. Одна — еще можно смотреть, а вторая — совсем страшная, понимаешь. Обеих, мамой клянусь, в первый раз вижу! Кто такие? Как они у меня дома оказались? Что я ночью делал, что пил, что кушал и с кем — ничего не помню.

— Бывает, — хитро посмеивался Коваль.

— Так это какой вид амнезии у меня был? — пытался загнать собеседника в угол Вахтанг.

— Эпизодический, — не моргнув глазом, отвечал Михаил Александрович.

Ввиду полного отсутствия личного опыта, отвечать на вопросы я не мог, особенно подробно, с конкретными примерами. Тем более не мог комментировать ответы. Поэтому чаще всего мне отводилась роль молчаливого слушателя с правом коротко отвечать на поставленные лично передо мной вопросы. Правда, первый вопрос задал все-таки я, когда понял, что могу разговаривать:

— Где я нахожусь?

— Здэс, — с бесполезной точностью ответил Вахтанг, который только что закончил подзаряжать аккумулятор своего мобильника и теперь проверял, сколько денег осталось у него на счету.

Коваль, к счастью, оказался не таким лаконичным. Отложив в сторону шуршащую газету, он ответил более обстоятельно, постепенно переходя от частного к общему — от номера палаты, названия отделения и больницы до названия города, страны и того политико-социального положения, в котором находилось государство.

Признаться, меня немного озадачил и расстроил тот факт, что я нахожусь в месте, называемом в просторечье «дуркой», и на всякий случай, дабы избежать дальнейших недоразумений, уточнил:

— Мы что, все трое — психи?

Мой вопрос вызвал у соседей взрыв гомерического хохота.

— Сам ты псих, — отсмеявшись, сказал «инвалид» Вахтанг.

Коваль же со свойственной ему обстоятельностью принялся объяснять, что вовсе не обязательно быть психом, чтобы оказаться в психиатрической больнице, что снаружи, на улицах города, если вдуматься, настоящих психов в процентном соотношении гораздо больше, чем во всех психбольницах, вместе взятых. Вахтанг, вопреки обыкновению, спорить не стал. Наоборот, он даже подкрепил тезис Коваля ссылкой на конкретный пример, в связи с чем нам пришлось выслушать целый рассказ про двоюродного дядю Вахтанга, который был совсем «ку-ку» по жизни, но никто его не рядил в сумасшедшие.

Именно после этого разговора нетактичный Вахтанг и стал называть меня Психом. Я не обижался. Как-никак, а настоящего имени я все равно не знал, а слово «псих», если вдуматься, звучало совсем не хуже, чем «пациент» или «потерпевший».

В день неудавшегося сеанса гипноза я в первый раз отважился обстоятельно рассмотреть себя в большом трюмо, стоявшем в общем холле, рядом с тумбочкой, на которой доживал свой век пещерный ламповый «Горизонт».

Объективному восприятию сильно мешала отросшая щетина или даже уже не щетина, а короткая борода, но кое-что разглядеть удалось. Лицо свое я нашел не очень красивым, а возраст определил где-то между тридцатью и сорока годами. Все зависело от того, насколько хорошо или плохо я сохранился. Решив при первом же удобном случае выпросить у Коваля ножницы и бритву, я сбросил с себя куртку больничной пижамы.

В отличие от лица, тело мне скорее понравилось. Я бы не стал утверждать, что как-то особенно силен, но мои мышцы свидетельствовали об определенной степени былой ловкости. В надежде отыскать хоть какую-то примету, за которую можно было бы зацепиться, я несколько раз покрутился вокруг своей оси, но ничего не высмотрел. Хоть бы татуировка какая-то из серии «Вася + Люся = любовь до гроба» или «Дембель-1990. Солнечный город Петропавловск-Камчатский». Но нет — абсолютный ноль.

Приход Бражко, капитана милиции с морщинистыми подглазьями, не дал моим изысканиям перед зеркалом развиться до степени нарциссизма. Для разговора мы вернулись в палату, потому что от долгого кривляния перед зеркалом у меня закружилась голова и стало мутить. Я занял свое привычное место в постели, а Бражко, присев рядом и положив на колени папку, которая послужила ему письменным столом, начал задавать вопросы. Помню ли я свои имя и фамилию? Помню ли, как оказался там, где меня нашли? Помню ли я, черт возьми, хоть что-нибудь?..

Записав в качестве ответов исчерпывающие «нет», Бражко сообщил, что с заявлениями по поводу пропажи человека с моими приметами никто в милицию не обращался. Вторая новость заключалась в том, что в розыске по подозрению в совершении противоправных деяний я не фигурировал, а отпечатки моих пальцев в милицейской картотеке отсутствовали. Последнее Бражко считал положительным моментом. Я же, со своей стороны, предпочел бы в картотеке быть — по крайней мере тогда бы было точно известно, кто я такой.