Женская война - Дюма Александр - Страница 94

– Боюсь ли я? – отвечал Каноль. – Да чего же бояться? Уж не подвергаюсь ли я какой-нибудь опасности, которая мне неизвестна?

– Ах, несчастный, он ничего не знает!

Потом, боясь объявить ему о страшном несчастии, она сдержала слова, готовые вырваться у ней.

– Нет, я ничего не знаю, – серьезно сказал Каноль. – Но вы скажете мне все, не так ли? Ведь я мужчина, все снесу. Говорите, Клара, говорите.

– Вы знаете: Ришон погиб.

– Да, знаю.

– Но знаете ли, как он умер?

– Нет, но догадываюсь... Он, верно, был убит в бою, в крепости Вер?

Клара помолчала с минуту, потом голосом звучным, как медь, звенящая по убитому, виконтесса медленно сказала:

– Его повесили в Либурне на площади!

Каноль отскочил.

– Повесили! – вскричал он. – Повесили Ришона, военного!

Потом он побледнел, провел рукою по лбу и сказал:

– А, теперь, все понимаю!.. Понимаю, почему арестовали меня, понимаю допрос; понимаю слова офицера, молчание солдат, понимаю причину вашего посещения, ваши слезы, когда вы увидели меня веселым. Понимаю, наконец, эту толпу, ее крики, ее угрозы! Ришона повесили, за него отомстят на мне!

– Нет, нет, добрый друг мой! – вскричала Клара, схватив руки Каноля и смотря прямо в глаза ему. – Нет, не тобою хотят они пожертвовать. Ты не ошибся; сначала назначили тебя! Да, ты был осужден, тебе следовало умереть! Ты был близок к смерти, милый жених мой! Но будь спокоен, теперь ты можешь шутить и смеяться, можешь говорить о счастии и будущности. Та, которая отдала тебе свою жизнь, спасла твою! Радуйся... но тише, чтобы не разбудить твоего несчастного товарища, на которого обрушится гроза, который умрет вместо тебя!

– Молчите! Молчите! – шептал Каноль, еще не оправившись, несмотря на горячие ласки Клары, от страшного удара, который разразился над ним. – Я, спокойный, доверчивый, так глупо веселый, был близок к смерти! И когда же? В какую минуту? Когда готовился венчаться с вами! О, клянусь душою, это было бы двойное убийство!

– Они называют это мщением, – сказала Клара.

– Да, да, они правы.

– Ах, вот теперь вы мрачны и задумчивы.

– О, я боюсь не смерти! – вскричал Каноль. – Но смерть разлучит меня с вами.

– Если бы вы умерли, так и я бы умерла. Но зачем печалиться? Лучше радуйтесь вместе со мною. В эту ночь, может быть, через час вы выйдете из тюрьмы. Или я сама приду за вами, или буду ждать вас у ворот. Тогда, не теряя минуты, не теряя секунды, мы убежим. Да, убежим тотчас, я не хочу ждать. Этот проклятый город пугает меня! Сегодня еще я успела спасти вас, но завтра, может быть, новое несчастие отнимет вас у меня...

– Знаете ли, Клара, вы принесли мне слишком много счастия разом! Да, да, слишком много счастия, я умру от радости...

– Так становитесь по-прежнему беспечным, по-прежнему веселым...

– Так и вы, Клара, будьте веселее.

– Вы видите, я смеюсь...

– А этот вздох?

– О том несчастном, который жизнью своею платит за наше счастье.

– Да, да, вы правы. О, почему не можем мы бежать теперь же? Ах, добрый мой гений-хранитель, взмахни крыльями и улети вместе со мною.

– Потерпите, завтра мы улетим... Куда? Я и сама не знаю. Может быть, в рай нашей любви. А до тех пор радуйтесь, что я здесь.

Каноль обнял ее и прижал к груди. Она обвила его шею руками и с волнением приникла к его сердцу, которое едва билось.

Вдруг во второй раз, несмотря на все свое счастие, Клара зарыдала и оросила слезами лицо Каноля, который нагнулся к ней.

– Так вот как вы веселы, Клара?

– Это остаток прежнего горя, – отвечала она.

Дверь отворилась, и знакомый нам офицер объявил, что прошло полчаса – время, назначенное пропуском, подписанным принцессою.

– Прощай, – прошептал Каноль, – или прикрой меня плащом и уведи отсюда.

– Бедный друг, – отвечала она вполголоса, – молчи, потому что слова твои мучат меня! Разве ты не видишь, что и я желаю того же? Имей терпение за себя, имей терпение особенно за меня. Через несколько часов мы соединимся и уже никогда не расстанемся.

– У меня есть терпение, – сказал весело Каноль, успокоенный ее обещаниями. – Но надобно расстаться... Мужайся!.. Надобно сказать прости... Прости же, Клара!

– Прости, – сказала она, стараясь улыбнуться, – прос...

Но она не могла выговорить рокового слова: в третий раз она зарыдала.

– Прости! Прости! – вскричал Каноль, целуя виконтессу. – Еще раз прости!

– Черт возьми! – сказал офицер. – Хорошо, что я все знаю, а то эта сцена тронула бы меня.

Офицер проводил Клару до дверей и воротился.

– Теперь, – сказал он Канолю, который от волнения опустился в кресло, – мало быть счастливым, надо еще быть сострадательным. Ваш сосед, ваш несчастный товарищ, который должен умереть, сидит один: никто не покровительствует ему, никто его не утешает. Он хочет видеть вас. Я решился исполнить его просьбу, но надобно, чтобы и вы согласились на нее.

– Очень рад, очень рад! – отвечал Каноль. – Бедняжка! Я жду его, готов принять его с распростертыми объятиями. Я вовсе не знаю его, но все равно.

– Однако же он, кажется, знает вас.

– Он знает свою участь?

– Кажется, нет. Вы понимаете, не надо и говорить ему.

– О, будьте спокойны...

– Так слушайте же: скоро пробьет одиннадцать часов, и я вернусь на гауптвахту. С одиннадцати часов одни тюремщики начальствуют здесь и распоряжаются, как полные хозяева. Я предупредил вашего сторожа, он знает, что вас посетит ваш товарищ. Он придет за ним, когда надобно будет отвести его в тюрьму. Если арестант ничего не знает, не говорите ему ничего, если же он знает, то скажите ему, что мы, солдаты, от души жалеем о нем. Умереть-то ничего не значит, но быть повешенным все равно что умереть два раза.

– Так решено, что он умрет?

– Такою же смертью, как Ришон. Это мщение полное. Но мы толкуем, а он, вероятно, с трепетом ожидает вашего ответа.

– Так ступайте за ним, милостивый государь, и будьте уверены, что я вам очень благодарен и за себя, и за него.

Офицер вышел и отворил дверь соседней комнаты.

К Канолю явился Ковиньяк, несколько бледный, но все еще развязный и гордый.

Тут офицер в последний раз поклонился Канолю, с состраданием взглянул на Ковиньяка и, выходя, увел с собою своих солдат, тяжелые шаги которых долго раздавались под сводами.

Скоро тюремщик начал обход. Слышно было, как ключи его стучали в коридоре.

Ковиньяк не казался убитым, потому что в этом человеке была удивительная вера в самого себя, неистощимая надежда на будущее. Однако же под его наружное спокойствие и под его маску, почти веселую, забралось страшное горе и грызло ему сердце. Эта скептическая душа, всегда во всем сомневавшаяся, наконец начинала сомневаться в самом сомнении...

Со смерти Ришона Ковиньяк не ел, не пил.

Привыкнув смеяться над чужим горем, потому что свое он встречал весело, наш философ не смел, однако же, шутить с событием, которое влекло за собою такие страшные результаты. Во всех таинственных обстоятельствах, которые заставляли его платить за смерть Ришона, он видел перст Провидения и начинал верить, что дурные поступки всегда наказываются.

Он покорился судьбе и размышлял о своей участи, но, покорясь судьбе, он все-таки, как мы уже сказали, не мог ни есть, ни пить.

И – странное дело – его не столько поражала его собственная смерть, сколько смерть соседа, который ждал приговора или смерти без приговора. Все это опять наводило его на мысль о Ришоне, о привидении-мстителе и о двойной катастрофе, происходившей оттого, что сначала казалось ему приятною шуткой.

Прежде всего он решился бежать. Он сдался под честное слово, но так как не сдержали обещаний, посадив его в тюрьму, то он думал, что имеет право тоже не сдержать своего слова. Но, несмотря на присутствие духа и свою изобретательность, он скоро понял, что ему бежать невозможно. Тут-то он еще более убедился, что попал в когти неумолимого рока. С этой минуты он просил об одном: чтобы позволили ему переговорить с его товарищем, имя которого возбудило в нем неожиданное удивление. В лице его он хотел примириться с человечеством, которое несколько раз так жестоко оскорблял.