Женская война - Дюма Александр - Страница 45

– Я приказала маленькому Пьерро опять идти в огород, – сказал грубый голос дамы, показавшейся в дверях.

Это говорила вдовствующая принцесса. Она стояла на пороге, ее поддерживали две дамы.

– Воротитесь в Париж, в Мант, в Сен-Жермен, одним словом, воротитесь ко двору, потому что обязанности ваши здесь кончились. Скажите королю, что те, кого преследуют, обыкновенно прибегают к хитрости, которая уничтожает силу. Однако же вы можете остаться в Шантильи, если хотите, и присматривать за мной. Но я не уехала и не уеду из замка, потому что не имею намерения бежать. Прощайте, господин барон!

Каноль покраснел от стыда, едва имел силы поклониться, и, взглянув на Клару, прошептал:

– Ах, виконтесса!

Она поняла его взгляд и восклицание.

– Позвольте мне, ваше высочество, – сказала она вдовствующей принцессе, – заменить теперь отсутствующую дочь вашу. Я хочу именем уехавших знаменитых владельцев замка Шантильи благодарить барона Каноля за уважение, которое он показал нам, и за деликатность, с которою исполнил возложенное на него поручение, – поручение весьма трудное. Смею надеяться, что ваше высочество согласны со мною и изволите присоединить вашу благодарность к моей.

Вдовствующая принцесса, тронутая этими словами, догадалась, может быть, в чем заключается тайна, и сказала ласковым голосом:

– Забываю все, что вы сделали против нас, милостивый государь, благодарю за все, что вы сделали для моего семейства.

Каноль стал на колени, и принцесса подала ему руку, которую так часто целовал Генрих IV.

Этим кончилось прощание. Канолю оставалось только уехать, как уезжала виконтесса де Канб.

Он тотчас же пошел в свою комнату и написал Мазарини самую отчаянную депешу. Это письмо должно было избавить его от первого гнева министра. Потом, не без опасения быть оскорбленным, прошел он между рядами служителей замка на крыльцо, перед которым стояла его лошадь.

В ту минуту, как он садился, повелительный голос произнес следующие слова:

– Отдайте почтение посланному короля!

При этих словах все присутствующие сняли шляпы. Каноль поклонился перед окном, в которое смотрела принцесса, пришпорил лошадь и, гордо подняв голову, поскакал.

Касторин, потеряв место, предложенное ему Помпеем во время его ложного владычества в замке Шантильи, покорно ехал за своим господином.

V

Пора уже нам вернуться к одному из главнейших наших действующих лиц, который на добром коне скачет по большой дороге из Парижа в Бордо с пятью товарищами. Глаза их блестят при каждом звоне мешка с золотом, которое лейтенант Фергюзон везет на своем седле. Эта музыка веселит и радует путешественников, как звук барабанов и военных инструментов ободряет солдата во время трудных переходов.

– Все равно, все равно, – говорил один из товарищей, – десять тысяч ливров – славная штука!

– То есть, – прибавил Фергюзон, – это была бы бесподобная штука, если бы не была в долгу. Но она должна поставить целую роту принцессе Конде. Nimium satis est, как говорили древние, что значит почти: тут и многого мало. Но вот беда, мой милый Барраба, у нас нет даже этого малого, которое соответствует многому.

– Как дорого стоит казаться честным человеком! – сказал вдруг Ковиньяк. – Все деньги королевского сборщика податей пошли на упряжь, на платье и на шитье! Мы блестим, как вельможи, и простираем роскошь даже до того, что у нас есть кошельки, правда, в них ровно ничего нет. О, наружность!

– Говорите за нас, капитан, а не за себя, – возразил Барраба, – у вас есть кошелек и при нем кое-что, десять тысяч ливров!

– Друг мой, – сказал Ковиньяк, – ты, верно, не слыхал или дурно понял то, что сейчас сказал Фергюзон об обязанностях наших в отношении к принцессе Конде? Я не принадлежу к числу тех людей, которые обещают одно, а делают совсем другое. Лене отсчитал мне десять тысяч ливров с тем, чтобы я набрал ему целую роту, я наберу ее, или черт возьмет меня! Но он должен заплатить мне еще сорок тысяч в тот день, как я представлю ему рекрутов. Тогда, если он не заплатит мне этих сорока тысяч ливров, мы увидим...

– На десять тысяч! – закричали четыре голоса иронически, потому что из всего отряда один Фергюзон, веривший в изумительную изобретательность капитана, был убежден, что Ковиньяк достигнет предположенной цели. – На десять тысяч вы соберете целую роту!

– Да, – сказал Ковиньяк, – если бы даже пришлось прибавить что-нибудь...

– А кто же прибавит что-нибудь?

– Уж, верно, не я, – сказал Фергюзон.

– Так кто же? – спросил Барраба.

– Кто? Первый, кто нам встретится! Вот, кстати, я вижу человека там, на дороге. Вы сейчас увидите...

– Понимаю, – сказал Фергюзон.

– Только-то? – спросил Ковиньяк.

– И удивляюсь.

– Да, – сказал один из всадников, подъезжая к Ковиньяку, – да, я очень хорошо понимаю, что вы непременно хотите исполнить ваше обещание, капитан. Однако же мы верно проиграем, если будем слишком честны. Теперь имеют в нас нужду, но если завтра мы наберем роту, то ее отдадут доверенным офицерам, а нас поблагодарят, нас, которые трудились и вербовали.

– Ты глуп, как пробка, друг мой Карротель, и это я говорю тебе не в первый раз, – отвечал Ковиньяк. – Твое нелепое теперешнее рассуждение лишает тебя этого звания, которое я назначал тебе в этой роте. Ведь очевидно, что мы будем первые шесть офицеров в этой армии. Я назначил бы тебя прямо подпоручиком, Карротель, но теперь ты будешь только сержантом. По милости этого глупца и рассуждения, которое ты сейчас слышал, Барраба, ты, ничего не говоривший, будешь подпоручиком, до тех пор, пока не повесят Фергюзона. Тогда я произведу тебя в поручики по праву старшинства. Но смотрите, не терять из виду моего первого солдата, вон он там!

– Вы знаете, кто он? – спросил Фергюзон.

– Нет.

– Он, должно быть, горожанин, потому что на нем черный плащ.

– Так ли?

– Посмотрите сами, ветер поднимает его.

– Если на нем черный плащ, так он, верно, богатый горожанин. Тем лучше: мы вербуем людей на службу принцев, и надобно, чтобы рота наша состояла из людей порядочных. Если бы мы трудились для скряги Мазарини, так все бы годилось, но для принцев – другое дело! Фергюзон, у меня есть предчувствие, что у меня будет удивительная рота.

Весь отряд пустился рысью догонять прохожего, который спокойно держался середины дороги.

Когда почтенный горожанин, ехавший на добром лошаке, увидал скачущих красивых всадников, он почтительно отъехал к боку дороги и поклонился Ковиньяку.

– Он учтив, – сказал Ковиньяк, – это уже очень хорошо. Но не умеет кланяться по-военному. Впрочем, мы его выучим.

Ковиньяк отвечал на его поклон поклоном, подъехал к нему и спросил:

– Милостивый государь, скажите нам, любите ли вы короля?

– Разумеется! – отвечал путешественник.

– Бесподобно! – вскричал Ковиньяк в восторге. – А любите ли вы королеву?

– Чрезвычайно уважаю ее.

– Чудо! А кардинала Мазарини?

– Кардинал Мазарини великий человек, и я всегда удивляюсь ему!

– Бесподобно! В таком случае, – продолжал Ковиньяк, – мы имели счастие встретить человека, совершенно преданного королю?

– Разумеется.

– И готового показать усердие?

– Во всякое время.

– Какая счастливая встреча! Только на больших дорогах случаются такие встречи!

– Что хотите вы сказать? – спросил путешественник, поглядывая с беспокойством на Ковиньяка.

– Я хочу сказать, сударь, что надобно ехать за нами.

Путешественник подскочил на седле от неожиданности, удивления и страха:

– Ехать за вами? Куда?

– Да я и сам не знаю. Туда, куда мы поедем.

– Милостивый государь, я езжу только с людьми знакомыми и известными мне.

– Это совершенно справедливо и очень благоразумно, и потому я скажу вам, кто я.

Путешественник показал рукою, что знает, кто они, но Ковиньяк продолжал, как бы не заметив его телодвижения: