Академия тишины (СИ) - Летова Ефимия - Страница 92

Надо полагать, если в итоге леди Маргарита вышла замуж за отца Джеймса. М-да, не стоит на всякий случай оставлять Габриэля наедине с Мэй. Раньше я как-то не беспокоилась из-за подобных вещей. Слишком была уверена в Габриэле? Ну так и он мне верил, а вот оно как в итоге получилось.

Мы снова помолчали, но мой неугомонный язык тишины не терпел.

— Скажите, леди… А если бы вы заново…

Я осеклась. Это был неуместно личный вопрос, вопрос, в ответе на который не было никакого смысла.

— Могу дать тебе один совет, — экипаж вдруг остановился, я едва не поцеловалась лбом со стенкой, а мать Габриэля положила изящную тонкую руку на ручку двери. — Что бы ни кричали твои чувства, никогда… Никогда не оставайся с тем, кто может назвать тебя в постели другим именем. Никогда.

Глава 63

Мне паршиво.

Магическая подпитка леди Маргариты прошла, и усталость, измотанность ударили с полной силой, опьяняя, дезориентируя, лишая возможности как-то оценивать окружающую обстановку.

Омерзительное проклятие королевского рода — сродни блестящей прозрачной паутине. Самовосстанавливающейся хищной живой паутине, оплетающей и пожирающей человеческую плоть, проникающей сквозь неё. Его нити напоминают тончайшие стальные струны. Даже опытные целители чаще всего их просто не видят, да если бы и видели, убрать такое без дара видения плетений, данного единицам, невероятно сложно. По этим струнам, созданным магами жизни, проходит магия смерти.

Мне паршиво было вглядываться в них, всматриваться до тупой рези в затылке. Паршиво от ювелирной работы по их устранению, после которой в глазах мелькают чёрно-золотистые пятна. И даже понимание, что я вроде бы делаю доброе дело, спасая жизнь человека, очень важного для всей страны человека, не слишком-то облегчает задачу.

Магия даёт силу. Творить — и разрушать. Миловать — и казнить. Давать — и отбирать. И вступая на этот путь, ты всегда будешь балансировать между этими двумя крайностями, выбирая что-то одно, разумеется, но никогда не оказываясь в силе отказаться от второго навсегда.

Потому что оба полюса — части одной и той же сферы.

На это демоново проклятие мой организм реагирует странно, "нестандартно", как отметил адьют, погружаясь в состояние сродни алкогольному опьянению. Тело как-то внезапно слабеет конечностями, в глазах всё плывёт, хочется то смеяться, то плакать, а иногда неудержимо клонит в сон. Только сейчас, когда я бреду по выложенной гравием дорожке в сторону административного корпуса, но периодически отклоняясь куда-то в сторону от нужного курса, путаясь в собственных ногах, дозу как будто увеличили раза в четыре. И симптомы соответственно.

Больше я никогда на это не соглашусь. Пусть умирают те, кому суждено умирать, а я жить хочу. Не подписывалась я на это! На такое… Почему я вообще соглашаюсь это терпеть?!

Почему, почему… Потому что хотела забыть. Хотела не думать, не решать, не вспоминать. Смалодушничала. Струсила.

Ну вот, пожалуйста. По щекам уже горохом катятся слёзы, и остатками разума я понимаю, что эта вялотекущая истерика — всего лишь последствие магического отходняка. Но как же мне себя жаль! Особенно сейчас…

Ещё и тошнит, так, что экипаж на пути к Академии пришлось останавливать два раза. В итоге я буквально вывалилась к академическим воротам, мечтая только об одном — доползти до кровати. Поползла по дорожке, подумывая эпично проделать остаток пути на корточках. И чей-то голос, взволнованно и настойчиво вопрошающий, что со мной и где я была, показался в первые мгновения частью галлюцинации.

Я почти не сопротивлялась, пока принесённый демонами, не иначе, сэр Джордас тащил меня куда-то, сначала за руку, а потом, когда я уже вообще не могла идти — на руках. "Габриэль не должен нас увидеть, никто не должен нас увидеть" — мысль стучала молоточком по распадающимся клавишам здравого смысла, но в этот самый момент мне было восхитительно наплевать на всё.

***

Я слышу, как хлопает дверь, и это отчего-то вызывает приступ сдавленного смеха сквозь слёзы.

— Куд-да вы меня прит-тащили? А-а?!

— Молчи, маленькое огненное чудовище, — он кладёт меня на какую-то горизонтальную поверхность, словно жертву на алтарь, и я тут же ощущаю, как холодеет воздух вокруг лица, а тело перетряхивает судорога — какое-то восстанавливающее или отрезвляющее заклинание? — Где ты была? Куда ты ездила?! Ты не понимаешь, ты же ничего не знаешь… Демоны, Джейма, отвечай!

— Не надо, пож-жалуйста! — я хватаю его за рукав. — Не над-до, не тр-рясите меня, мне хор-рошо и так!

Потом, всё потом, все объяснения и оправдания. Лишь бы потолок перестал вращаться.

Да я вообще не обязана перед ним оправдываться!

— Вижу я, как тебе хорошо, ты же зелёная, как крыжовник, — он перехватывает мою руку и прижимает тыльной стороной к своему лицу. Ощущать щетину под пальцами так странно, непривычно и… неправильно.

— Не трог-гайте меня. Вы кол-лючий.

— Так в этом причина?

— Не т-только. Я не в с-себе…

— А если бы ты была в себе, можно было бы?

— Сил-логистика дем-монова, — жалуюсь я, сама не знаю, кому и на что.

Не знаю, я ничего не знаю и ни в чём не отдаю себе отчёта. Не отдавала и в прошлый раз, но как же мне паршиво, и от того, что я сейчас не могу его оттолкнуть даже физически — вдвойне.

"В прошлый раз растерялась. Сейчас была пьяна. В следующий раз — тоже что-нибудь выдумаешь?" — сказал бы Джеймс.

Небо, Джеймс не должен ни о чём узнать! Габриэль… Не должен. Никто не должен!

— С-смешно. То я в-вас выт-таскиваю, т-то вы меня. Хор-рошо, что не одн-дновременно. Кт-то бы унёс тогда нас дв-воих?!

Зубы потихоньку перестают стучать, а потолок останавливается, как ему и положено.

— Не сравнивай, чудо моё. Тебе всего восемнадцать, тогда как мне — почти в три раза больше. Тебе ещё жить да жить, все двери перед тобой открыты, девочка.

— Так не закрывайте их, — почти внятно говорю я. — Девочке нужен мальчик. А вы уже далеко не…

— Я не закрываю. Я…

Джордас целует меня, отчаянно, что-то нашептывая мне в губы, словно это именно он нуждается в помощи, и это у него нет другого выбора. И я, как и раньше, не могу сказать, нравится мне или нет, с ним целоваться. Быть с ним. Проводить рукой по рыжеватым рысьим волосам, дергать, когда он делает мне больнее, чем можно терпеть. Он сильный. Подавляюще сильный, и в его губах, его руках чувствуется властный напор, к которому я не привыкла, и от которого ноги подкашиваются, колени и запястья немеют. Шершавая кожа ладоней, сжимающих мои плечи, жёсткая щетина на щеках, подбородке — это всё одновременно и неприятно, и непривычно, и настолько… непристойно-затягивающе, что я, не успев прийти в себя от одного опьянения, словно с головой захлёбываюсь в другом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И я не могу не сравнивать. И пусть это сравнение лишено оценки, но оно — святотатственно, и меня снова тошнит — от стыда и отвращения к себе самой. От невольного, неконтролируемого возбуждения, не позволяющего сжать колени или кричать о помощи.

Не нахожу в себе сил его оттолкнуть. Не хочу этого всего — и не отталкиваю. Не хочу, чтобы он раздевал меня — не так, не так, слишком уверенно, слишком быстро, не хочу, чтобы его лицо спускалось ниже и ниже, щекотно и колюче. Губы втягивают кожу на груди так, что, наверное, останутся синяки или кровоподтёки. Не хочу! И руки его, по-хозяйски скользящие по бокам, по бёдрам — тоже не хочу. Но одновременно с этим дыхание сбивается, кожа покрывается мёрзлыми мурашками, его огонь и мой огонь вспыхивают и смешиваются воедино, слова не находятся, словно печать молчания вернулась, а это — не так! Я могу говорить.

Но молчу. И терплю.

Это… мерзко. Словно я не в мужских объятиях, а в паутине ещё одного проклятого магического плетения.

И когда его руки скользят вниз по животу, томительно медленно отодвигая полоску тонкого белья, я понимаю, что меня реально сейчас стошнит, наружу вывернет, живот притягивается к позвоночнику, и голени сводит болезненная судорога. Зажимаю рот свободной ладонью и пытаюсь, изо всех сил пытаюсь подняться.