Замок Эпштейнов - Дюма Александр - Страница 37

Только одним Эберхард не хотел делиться ни с кем — своей верой в существование призрака Альбины. От Розамунды у него не было никаких секретов, но о своих дневных и ночных видениях он рассказывал весьма сдержанно даже ей. Розамунда знала далеко не все о загадочных появлениях тени Альбины и о том, что милый призрак говорил Эберхарду. Как всякая истинная любовь, сыновнее чувство Эберхарда было стыдливо, и могила покойной матери приоткрывалась только для него одного.

С некоторых пор Эберхард вел двойную жизнь и делил свою любовь на двоих, но его матушка, видимо, не была этим обижена.

Рядом с Розамундой Эберхард был счастлив. Их совместные занятия, возможность слушать и понимать ее дарили ему радость. Но, когда Эберхард оставался один и углублялся в лес, предаваясь своим мечтам, он звал матушку, и она приходила, и снова обретала над ним былую власть, и снова ему слышался в шуме ветра ее голос, поучавший его и внушавший ему благие мысли.

Но он никому не рассказывал о том, как он встречается и о чем говорит с ней: так почтительный любовник молчит о поцелуях, которые ему дарит возлюбленная. Лишь холодная луна и тускло мерцающие звезды были свидетелями этих встреч, хотя о многом можно было догадаться: Альбина или бранила сына, и он был удручен ее упреками, или же она его жалела, и тогда ее страхи и сочувствие глубоко трогали Эберхарда. Вот почему он почти всегда возвращался из своего грота задумчивый, а порой и угрюмый. Когда Розамунда пыталась расспрашивать его, он мягко уклонялся от ответа. После встреч с матушкой Эберхард горько плакал и говорил что-то непонятное о своем мрачном будущем; в такие дни Розамунде не удавалось его утешить.

В остальном же Эберхард был ей всецело предан, и эта покорность с каждым днем доставляла ему все больше удовольствия.

Нужно заметить, что Розамунда не злоупотребляла своей властью и относилась к Эберхарду так мудро и бережно, как будто тем материнским чувствам, которые ее переполняли, никогда — увы! — не суждено было обратиться на другой предмет. Она радостно взялась за образование юного, девственного ума Эберхарда и с любовью довела это дело до конца. Вместе со своим учеником она еще раз прошла тернистыми путями науки; она была доброжелательна и терпелива; она обучила Эберхарда всему, что знала сама: истории, географии, рисованию, музыке, французскому и английскому языкам, не говоря уже о родной литературе. Во многом Эберхард превзошел ее, но в некоторых отношениях ему все еще было далеко до своей наставницы. Так один ребенок обучал другого, и это было прекрасно и трогательно! Перемена, которая произошла благодаря Розамунде в диком и невежественном деревенском мальчике, казалась настоящим чудом: он превратился в изысканного и просвещенного молодого человека.

Впрочем, мы не имеем здесь возможности подробно рассказать обо всем, что произошло за эти три года в замке Эпштейнов. Эберхард и Розамунда жили просто, всецело посвятив себя духовным радостям, и их существование было полностью лишено каких-либо значительных событий. Но все же можно попытаться вкратце описать один день из их жизни.

Утром Эберхард долго молился на могиле своей матушки, после чего покидал замок, где он уже окончательно поселился и где у него была своя комната, и шел в жилище доброго Йонатаса. Пока Розамунда (которая, кстати, оказалась прекрасной хозяйкой) прибирала в доме и расставляла все по своим местам, он занимался один: повторял пройденное накануне и самостоятельно готовил задания. Потом все семейство весело садилось за скромный завтрак. После завтрака наступало время напряженной и вдумчивой работы; занятия проходили в доме, если погода не внушала доверия, а если день выдавался погожий — то в лесу, на полянке или у родника. Не беда, если ученик и учительница располагались порой на обочине пшеничного поля, а чтение книг сопровождалось птичьими песнями. Сорванные у дороги цветы служили им закладками, и от страниц исходил аромат. Все это ничуть не мешало им постигать книжную премудрость.

Вечером наступало время отдыха и беседы. Если дело было зимой, наши герои устраивались у пылающего очага и слушали, как за окном падают снежные хлопья или капли дождя; летом они садились у порога на скамейку, обсаженную кустами жимолости и жасмина, и смотрели, как заходит солнце и на небе появляется первая вечерняя звезда.

У Йонатаса и Розамунды всегда была наготове какая-нибудь волшебная сказка или чарующая легенда. Память у смотрителя охоты была поистине неисчерпаема, и он славился своими рассказами на всю округу. Среди них попадались и разнообразные любовные истории, которые он, по простоте душевной, не утаивал от своих молодых слушателей; подобные истории могли бы быть для них небезопасны, если бы Йонатас не излагал их с такой непосредственностью и простодушием.

Когда истории иссякали, Розамунда садилась за клавесин и играла восхитительные пьесы Глюка, Гайдна, Моцарта и Бетховена, в то время только приобретавшего известность. Невозможно представить себе то потрясение, которое вызвала эти бессмертные мелодии в душе Эберхарда, зыбкой и глубокой, как море и как сама музыка. Пока быстрые пальчики Розамунды бегали по клавиатуре, безумная мечта словно на крыльях уносила его в бескрайние поля воображения.

Мы уже говорили, что Эберхард ни на минуту не переставал ощущать разлитую вокруг него вечную гармонию, слышать звучавшие в тишине небесные голоса. Иногда во вдохновенных, дивных мелодиях великих музыкантов он узнавал отдельные ноты той экстатической музыки, что звучала в его душе. И в эти минуты Розамунда казалась ему такой, какой раньше перед ним представала Альбина: она являлась ему окутанная мелодической вуалью, и небесные серафимы, игравшие на арфах, возвещали о ее появлении. В такие мгновения он был готов поклоняться девушке как святой, ему казалось, что он в раю, и только голос Йонатаса пробуждал его от прекрасного сна.

В одинокой жизни Эберхарда не происходило ничего замечательного. Но красота действительно так проста, что наш мечтатель, пристально вслушиваясь в какую-нибудь сонату или симфонию, казалось, узнавал в ней отголоски своей незаметной судьбы. Да, вот этот торжественный и протяжный бас напоминал ему о грустных и мрачных глубинах его души, где вечно жила память о мертвой матери; его глухой и угрожающий рокот звучал предвестием неведомого будущего, в то время как звонкие, живые фантазии, эти невесомые звуковые арабески, словно вышивка, оживляющие однообразную ткань аккордов, напоминали ему солнечные дни, улыбающееся лицо Розамунды, их занятия и игры, поля и леса, багровые от заходящего солнца. Убаюканный капризными переливами гармонии, Эберхард блаженно улыбался, но неожиданно взрывавшаяся, подобно грому среди ясного неба, нота вдруг звучала для него каким-то мрачным предзнаменованием.

Иногда рассказы и музицирование заменяло чтение вслух. Такие чтения становились подлинными и единственными событиями в их уединенной жизни. Однажды вечером Розамунда прочитала Эберхарду «Гамлета». Эберхард выслушал эту мрачную трагедию молча, потом встал и, не сказав ни слова, вышел из дома, сгорбившись под тяжестью нахлынувших на него мыслей.

На следующий день он рассказал Розамунде о том, какой след эта страшная эпопея сомнения оставила в его душе. Разве не существовало некоторого странного сходства, некоторого духовного родства между ним и Гамлетом — живым воплощением скепсиса? Оба были обречены вечно видеть рядом с собой призрак, оба были молоды, печальны и бессильны, оба предчувствовали, что им предстоит совершить нечто ужасное, оба были орудием в руках рока. Но Эберхард не осмелился поделиться с Розамундой еще одним своим наблюдением — его сходством с шекспировским героем: подобно Гамлету, он ощущал постоянную неуверенность перед лицом жизни, боялся надеяться, верить и главное — любить, поэтому он хотел бы сказать своей Офелии с такой же горькой безнадежностью: «Офелия, иди в монастырь!»

— Но в одном мы расходимся, — задумчиво продолжал Эберхард, — принцу Датскому известна та страшная миссия, на которую его обрекла судьба, а я, бедный изгнанник, пребываю в неведении. Он видит ту цель, к которой идет, тот кинжал, которым он должен нанести удар, и это ужасает его. А если бы он, как я, шел на преступление сквозь непроглядную тьму, если бы он, как я, знал, что он убийца, но убийца с завязанными глазами?