Эдуард III - Дюма Александр - Страница 4

Когда все документы были изготовлены, Прот напомнил графу о его обещании; тот дал ему денег и помог беспрепятственно покинуть Париж.

Никто никогда не узнал, что сталось с писцом.

Казалось, что страхи клерка после его отъезда унаследовала Ладивьон. Пока она могла кому-либо приказывать, она забывала о своих опасениях, но когда сама оказалась игрушкой в руках Робера, какой был в ее руках Прот, то испугалась. Она поняла, что в тот день, когда будут предъявлены обвинения и начнутся допросы, ей будет не на кого свалить свое преступление и, наоборот, те, чьи приказы она исполняла, во всем обвинят ее. Тогда она захотела выйти из игры, но было уже слишком поздно: Робер, опираясь на ложные доказательства, в четвертый раз воззвал к королевскому правосудию.

Филипп VI, хорошо осведомленный о том, что случилось, призвал Робера и спросил его, действительно ли он намеревается использовать поданные им документы — как известно самому графу, поддельные.

Робер, полагая, что способен повлиять на короля, сказал, что он, как и прежде, будет отстаивать свои права, так же как отстаивал их всегда, и заявил об этом так надменно, что король, едва Робер вышел от него, не только перестал видеть в нем одного из верных ему людей, но уже заподозрил в этом человеке врага.

Тем не менее объявилось пятьдесят пять свидетелей, давших показания в пользу Робера. Кое-кто из них даже утверждал, что Ангерран де Мариньи перед смертью признался в сговоре с епископом Арраса и вместе с ним изъял эти документы.

Но среди свидетелей нашелся человек, признавшийся во всем; это была Ладивьон: придя в ужас от последствий этого дела, она думала снискать снисхождение, раскрыв подлог, в коем столь деятельно участвовала.

Вслед за Ладивьон признались и все остальные свидетели. Один из главных, Жак Рондель, встал и вскричал, что он лжесвидетельствовал лишь потому, что в обмен на это ему обещали поездку в Галисию.

Потом поднялся Жерар де Жювиньи и рассказал, что ему до смерти надоели посещения его светлости графа Робера, упрашивавшего свидетельствовать в свою пользу, и он согласился на это, дабы избавиться от его визитов.

Тогда слово взял Робер и, воздев руки к небу, поклялся, что документы, подтверждающие его права на графство Артуа, передал ему человек, одетый в черное, словно епископ Руанский.

И здесь Робер не солгал. Он лишь забыл сказать, что накануне того дня, когда получил эти письма из рук своего духовника, сам передал их ему, попросив наутро вернуть; хитрость эта никого не обманула, ибо Ладивьон, несмотря на свое признание и покровительство, обещанное ей Робером Артуа, была сожжена на Свином рынке, близ ворот Сент-Оноре, а на белых рубахах главных свидетелей, прикованных к позорному столбу, дрожали красные отблески пламени.

Робер Артуа не стал ждать, какое решение вынесет суд — в его пользу или против, — и уехал в Брюссель (по крайней мере, распространился слух о его отъезде).

Однако Робер, в душе которого его отвергнутые притязания породили ненависть, стремясь добиться передачи ему желанного графства Артуа, стал прибегать к самым отчаянным средствам как за границей, так и внутри страны. Его люди пытались убить герцога Бургундского, канцлера, главного казначея и других особ, кого Робер считал своими врагами. Убийцы были схвачены и сознались, что действовали по наущению мессира Робера Артуа.

Граф стал для Филиппа VI опасным врагом, потому что, будучи не в силах сражаться открыто, он боролся тайком и, словно разбойник, не брезговал ни ядом, ни кинжалом. Филипп, не сумевший схватить графа, жестоко преследовал дорогих тому людей; графиню де Фуа, обвиненную в распутстве, заточили в замке Ортез под стражей ее сына Гастона. Жанну, которая, как мы уже знаем, была соучастницей в изготовлении подложных писем, сослали в Нормандию, и граф Артуа лишился и отечества и семьи.

Но граф был не из тех людей, что теряют мужество под ударами судьбы.

Все думали, что граф уже далеко, когда он незаметно, без шума, вернулся ночью, один и инкогнито.

Он сразу же приехал к жене, и ей удалось убедить Робера, что весь Париж встанет на его сторону, если он сможет убить короля.

Большего и не требовалось, чтобы придать Роберу решимости. Поэтому он отправился в Париж, куда и прибыл под покровом ночи.

Однако он убедился, что шпага или яд отныне стали бесполезными и даже опасными средствами для того, кто захочет к ним прибегнуть. И посему требовалось такое убийство, которое не оставило бы следов и казалось бы карой Божьей, а не возмездием человека.

Поэтому в праздник святого Ремигия в 1333 году Робер в ночную пору призвал к себе монаха по имени Анри.

Брат Анри пошел за посыльным, тот привел его к мрачному дому, расположенному в отдаленном квартале. На первый взгляд казалось, что в нем никто не живет; но провожатый, открыв дверь, прошел узким коридором, поднялся на второй этаж, и брат Анри очутился в комнате с окнами, закрытыми изнутри широкими деревянными ставнями, чтобы с улицы нельзя было заметить света.

В комнате находился граф Артуа.

— Вы в Париже, ваша светлость! — удивился брат Анри.

— Да, брат мой, но вы один знаете об этом, — ответил Робер. — Я здесь по столь важному делу, что не могу терять времени.

— И в этом деле я могу быть вам полезен?

— Да.

— Я вас слушаю, ваша светлость.

Робер Артуа встал и сам проверил, не подслушивают ли их; убедившись, что они одни, он подошел к шкафу, открыл его, достал необычной формы плотно закрытый ларец и поставил его на стол, ближе к свету.

Ларец был фута в полтора длины.

— Что в нем? — спросил монах.

— Что? — переспросил Робер, пристально вглядываясь в лицо брата Анри, словно хотел убедиться, какое впечатление произведут на того слова, которые собирался сказать. — В нем обет, данный, чтобы нанести мне вред.

— В чем же выражается этот обет? — сказал монах.

— Это фигура из воска: ее надо окрестить, чтобы убить того, кому желают зла.

— И этот обет направлен против вас, мессир?

— Да.

— Кем же?

— Королевой Франции.

Брат Анри улыбнулся, как человек, который не может в подобное поверить.

— Вы не верите? — спросил Робер.

— Не только не верю, — ответил монах, — но даже знаю, что наша королева слишком ревностная служанка Бога, чтобы просить у него чего-либо иного, кроме добра. Эту ложь возвел на вас какой-либо враг королевы или, может быть, ваш враг.

Граф промолчал и, казалось, некоторое время колебался, продолжать ли ему разговор или удалить монаха.

— Вы правы, это все к королеве отношения не имеет, — неожиданно признался он. — Но мне нужно открыть вам важную тайну, однако я вам доверю ее лишь тогда, когда вы дадите мне клятву, что отнесетесь к ней как к исповеди и никому не скажете ни единого слова.

— Я клянусь, мессир.

— Кроме того, мне, разумеется, придется вас кое о чем попросить, и, исполните вы мою просьбу или нет, вы должны будете еще раз поклясться, что все останется между нами.

— Я снова клянусь.

— Хорошо. Тогда выслушайте меня. Вам известно, сколько страданий мне пришлось претерпеть от его величества короля за графство, по праву принадлежащее мне?

— Мне это известно, мессир.

— Но вы не знаете, что его величество непричастен ко всему этому и явил бы мне полную справедливость, не будь рядом королевы, которая советует ему прямо противоположное и вынуждает поступать так из-за лживых наветов.

Монах ничего не ответил.

Робер посмотрел на него, но брат Анри сохранял непроницаемое лицо человека, выслушивающего исповедь.

— Вот почему я не могу снести столь великого оскорбления, желаю отомстить за себя, — продолжал Робер, — и рассчитываю в этом на вас.

— На меня? — удивился монах.

— Да.

— Продолжайте вашу исповедь, ваша светлость. Вместо этого Робер Артуа раскрыл ларец, поставленный им на стол, и достал восковую фигурку, изображающую молодого человека в роскошных одеждах и с короной на голове.