Волонтер девяносто второго года - Дюма Александр - Страница 23

Я держал мою партнершу под руку; Софи, правда, попросила меня сразу после кадрили проводить ее домой: она плохо себя чувствовала и хотела вернуться к себе.

Танцевать я совершенно не умел и делал в искусстве хореографии первые шаги; но, направляемый Софи, я все-таки справился с кадрилью лучше, чем смел на то надеяться.

Впрочем, мне так понравилось это занятие, что я даже попытался отговорить Софи от желания идти домой; однако, сжав мою руку, она сказала: «Не настаивайте, мой милый Рене, пожалуйста» — и так грустно улыбнулась, что мне не осталось ничего другого, как смириться. Я подал ей руку, и мы пошли домой.

Метр Жербо узнал о происшествии на улице Монахинь и моем участии в нем. Разумеется, он восхищался тем уроком, который мы преподали прекрасным господам.

Софи, державшая меня под руку, слушала все, что он мне говорил, потупив глаза, ничем не выдавая своего одобрения или порицания, однако я чувствовал: слова отца приводят ее в дрожь.

Когда пришло время прощаться, я сказал:

— Мадемуазель, завтра я, по всей вероятности, уйду из города со своими товарищами раньше, нежели вы проснетесь. Поэтому разрешите мне проститься с вами сегодня вечером и сказать вам в присутствии метра Жербо о том, какое огромное счастье доставило мне знакомство с вами.

— А вы, господин Рене, верьте, что я уважаю вас как истинного друга и надеюсь любить как доброго брата.

— Прекрасно, дети мои, — рассмеялся папаша Жербо, — большего от вас пока не просят, поцелуйтесь и — до свидания.

Софи подставила мне свои щечки, и я коснулся их губами с чувством несказанного счастья. Я испытал то девственно-чистое ощущение первого поцелуя, что раз в жизни переживает даже мужчина.

Софи отправилась к себе в комнату. Я провожал ее глазами до тех пор, пока не закрылась дверь, но прежде чем прикрыть ее, она одарила меня последним взглядом и последней улыбкой.

— В сущности, она девушка хорошая, — заметил ее отец.

— Вы сказали хорошая, метр Жербо? Да она просто ангел!

— Ангелы редко попадаются на земле, мой милый, и когда ты почаще будешь встречаться с этими ангелами, сам узнаешь, что среди них немало дьяволов. Теперь слушай, — продолжал он, проведя меня в конец коридора и распахнув дверь, — вот твоя комната, не только на сегодняшнюю ночь, но и на все то время, что ты захочешь здесь пожить. Когда тебе надоест работать в одиночку, ты получишь у метра Жербо стол, кров и двадцать пять ливров в месяц. Я, чтоб мне на месте провалиться, так решил раз и навсегда, понял?

Я сжал руки доброго человека и от души его поблагодарил. Он настаивал, чтобы я вместе с ним вышел на улицу и пропустил стаканчик, как он говорил, во здравие нации; но я, сославшись на усталость и необходимость отдохнуть, ушел к себе в комнату.

Истинная причина этого, которую я утаил, заключалась в том, что мне было необходимо остаться одному. Я вошел в свою комнатку и заперся, словно боясь, что меня потревожат. Но такая опасность мне не угрожала; на веселом празднике до меня никому не было дела: как и я, все были заняты своими заботами, желаниями и надеждами.

Я бросился в кресло и стал думать о Софи.

Подобно тому как г-н Друэ приобщил меня к духовной жизни и мое воображение с первого же дня унеслось в неведомые дали, Софи приоткрыла мир чувств, до сих пор дремавших в моей душе, и я — мое сердце впервые забилось как-то странно — стал грезить о будущем, хотя до сей минуты не думал о нем.

Будущее рисовалось мне так: спокойный счастливый дом, где весь день хлопочет хорошая хозяйка; прогулки по вечерам, в лучах заходящего солнца, по берегам рек Эр или Бьесм с Софи, опирающейся на мою руку так же, как это было весь сегодняшний вечер; отдых под купами листвы, когда распевают дрозды и малиновки; наконец, жизнь вдвоем — до сих пор я понятия о ней не имел и никогда о ней не задумывался, а сейчас вступал в нее робким шагом, но полный желаний.

Тогда я спросил себя, что мешает мне осуществить свою мечту и почему я не принял предложение метра Жербо; мне сразу же вспомнилось то, что произошло днем, и то расположение, с каким Софи относится к прекрасным господам; я сравнил ее возраст и свой: по отношению к Софи я был ребенком и приходил в отчаяние, что мне хотя бы не на пять-шесть лет больше.

На рассвете пробили сбор. Ночь люди провели на площади и на улицах, танцуя и распивая вино; я вышел из комнаты и на цыпочках пробрался к двери в комнату Софи. Мне хотелось, чтобы через эту дверь до нее донеслись все мои прощальные слова и все мои пожелания счастья.

Я подобрался к двери совсем тихо, едва слыша шорох собственных шагов; вот почему я очень удивился, когда дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулась рука.

По рукаву, из которого выскользнула ладонь, легко было заметить, что Софи, как и я, не ложилась или прилегла одетой. Я схватил ее руку и поцеловал.

Ладонь ускользнула, оставив в моей руке записку; после чего дверь тут же захлопнулась.

Я не мог поверить во все это; подойдя к окну, я при белесом утреннем свете прочел:

«У меня нет друга, Рене, будьте им. Я так несчастна!»

Прижав записку к сердцу и протянув руку в сторону комнаты, я поклялся в верности дружбе, предложенной мне столь таинственным образом. Потом, поскольку из комнаты Софи не доносилось ни звука, спустился вниз, взял ружье и бросил последний взгляд на окно, выходившее на улицу.

Чуть отдернутая занавеска позволяла видеть часть лица Софи; девушка дружески кивнула мне, сопроводив свой жест печальной улыбкой, и занавеска задернулась. Сколь ни мимолетным было это видение, мне показалось, что у Софи покраснели глаза и, значит, она плакала. В этом не было ничего удивительного. Разве в записке не говорилось, что она несчастна? Возможно, эту тайну прояснит будущее.

Я быстро зашагал к площади, чувствуя, что если не сделаю над собой невероятного усилия, то не смогу оторваться от этого дома.

Гвардейцы из Клермона, Илета и Сент-Мену, наконец, все, кому было по пути, построились в один отряд.

На прощание мы выпили, в последний раз подали друг другу руку и расстались с жителями Варенна.

Папаша Жербо проводил нас до самого верха улицы Монахинь и снова повторил свои предложения, сделанные мне уже дважды.

Я вернулся в хижину папаши Дешарма и впервые в жизни нашел свой дом пустынным, а свою комнату — унылой.

На другой день возобновилась моя привычная жизнь; хотя я вкладывал в нее прежнее упорство и желание учиться не ослабело, я чувствовал в сердце неведомую доселе пустоту, и ее не могли заполнить мои занятия.

XIII. БРАТСТВО

Я рассказал о своей жизни до встречи с Софи. Теперь все продолжалось обычным образом, только в моем сердце появилось какое-то смутное чувство.

События в Париже развивались, но ко мне прямого отношения они не имели. Слухи о них долетали до нас словно слабое эхо отдаленного грома.

К примеру, мы узнали об отказе дворянства в ночь на 4 августа от своих прав, об упразднении десятины, о провозглашении религиозной свободы, об оргии гвардейцев, об оскорблении национальной кокарды, о днях 5 и 6 октября, о возвращении в Париж короля и королевы, о заговорах при дворе, о суде над Безанвалем и Фаврасом, о выпуске Национальным собранием «Красной книги».

Публикация «Красной книги» 1 апреля 1790 года имела такой громкий отклик в провинции, что мы не можем здесь не сказать об этом несколько слов.

Мы видели, как, убегая за границу, через наши места проехали г-да де Конде, отец и сын, г-н де Водрёй и г-н де Брольи. Дворянство последовало этому примеру, бросая короля и королеву на произвол их злосчастной судьбы и выдвигая при этом такой предлог: они бегут лишь для того, чтобы поднять другие страны на борьбу, а вернувшись, избавить своих монархов от опасности.

Итак, откуда, по их мнению, королю и королеве угрожала опасность? Из Франции. Откуда могло придти спасение? Из-за границы.

Поэтому чужеземец был другом, а француз стал врагом.