Злая Русь. Пронск (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич - Страница 21

Но вот впереди показались два небольших шатра, еще не занятых дружинниками. И я коротко, глухо бросаю своим:

— Делимся!

После чего направился к стоящей справа юрте, на ходу бросив на землю лыжные палки — а затормозив, принялся освобождать крепления на ногах. И именно в этот миг из шатра вышел ежащийся от холода степняк — видать, по малой нужде.

Мы всего на мгновение встретились взглядами — и еще не успевший все осознать, но сильно испуганный половец дернулся назад, уже открывая рот для упреждающего крика… Рывком сорвав нежелающее поддаваться крепление на правой ноге, я буквально прыгаю вперед, уже в движении достав нож из ножен! Но прежде, чем я настиг бы противника — и прежде, чем он успел бы закричать во весь голос! — слева, совсем близко с моей головой, пролетело что-то увесистое… Тяжелый удар — и тут же тихий сип кипчака, осевшего в снег; из груди его торчит топорище удачно брошенного одним из дружинников чекана.

Зябко передернув плечами (мог и в меня попасть!), но даже не посмотрев назад — просто нет времени — я устремляюсь ко входу в юрту, перехватив нож в левую руку, а правой достав собственную секиру с небольшим, узколезвийным топором. Щит покоится на спине, перекинутый через плечо и чуть болтающийся на ремне, а сабля покуда не покидала ножен — время чуть искривленного клинка пока еще не пришло, рубить спящих сподручнее чеканом…

И вот я откидываю полог в небольшом помещении, в центре которого в сложенном из камня очаге мерцают фиолетовым и оранжевым все еще не прогоревшие угли. Они дают неровный свет, которого, впрочем, вполне достаточно, чтобы разглядеть спящих на подстилках вплотную к друг другу степняков. Один из них беспокойно заворочался и попытался приподняться на ложе — видать, напустил я холода, вихрем ворвавшись внутрь!

Удар! И половец, еще не успевший даже протереть глаза, без крика откидывается на подстилку; из рубленной раны на темени густо льет кровь… А мой чекан уже падает на грудь второго кумана!

…Я рублю не успевших проснуться ворогов как бешеный, стараясь заглушить в себе все человеческое и просто не думать о том, что творю — только топор мелькает в руке, да брызги крови летят во все стороны, попадая в том числе на меня… И каждый раз при этом я вздрагиваю, внутренне ужасаясь происходящему! В честной схватке, лицом к лицу, когда у противника в руках есть готовое к бою оружие, я подобных чувств не испытывал ни разу. А тут спящие, с разгладившимися во сне лицами — успевающие разве что прийти в себя и испуганно на меня воззриться, даже не осознав происходящего… И с каждым ударом приходится повторять про себя: они враги. Враги! Они убьют Ростиславу, они истребят детей и женщин в каждом захваченном поселении! Горами невинно убиенных будут завалены храмы погибших городов и весей, если их не остановить…

Они убьют тебя, если ты промедлишь хоть миг!!!

В маленький шатер набилось не менее десятка куманов. Я успеваю зарубить четверых, еще одного сразили у входа. Остальные поганые, также не успев прийти в себя, погибают от рук ворвавшихся в юрту дружинников. Лишь один успевает вскочить на ноги и схватить саблю, коротко, испуганно при этом вскрикнув — скорее даже взвизгнув, столь тонко у него это вышло! Но оголить клинок половцу было уже не суждено — его зарубили точно таким же, как и у меня, чеканом…

Короткая схватка — впрочем, какая там схватка, настоящая резня, бойня! — занимает от силы минуты три. Но, как кажется, это самые страшные, самые жуткие минуты в моей жизни… И только после я осознаю, что меня буквально колотит, что крупная дрожь сотрясает все тело — так, что попытавшись обратиться к дружинникам, я тут же осекся: заикаюсь. Но разглядев, что и сами вои находятся не в лучшем состоянии, с затаенным ужасом взирая на тела убитых — ими убитых! — мне удается взять себя в руки. Неожиданно помогает та ответственность за своих людей, что ложится тяжким грузом на плечи каждого правильного командира — именно она помогает мне собраться, ради бойцов:

— Идемте, братцы. В лагере еще много шатров… И помните — или мы их, или они нас! И не только ратников — но и баб, и детишек, и стариков… Никого не пощадят.

Замолчав на мгновение — будто бы прислушиваясь к собственным словам — я вновь негромко, с угрюмой убежденность повторил:

— Или мы их, или они нас… Идем!

Глава 9

…Нам не могло везти вечно. Где-то успел закричать умирающий под русскими топорами степняк, где-то не спал поганый, бросившийся бежать со всех ног и вопящий на ходу… Разбуженные близкими криками, и выходящие из шатров нукеры, пытаясь разобраться в происходящем, погибали — ратники яростно кидались на них, стараясь убить прежде, чем кто-то успеет поднять тревогу! Но не всегда удавалось предупредить вражеский крик — да и татары выходили вооруженными хотя бы той же саблей, и кто-то успевал вступить в бой. А особо искусные могли и подловить кого из потерявших осторожность дружинников — у нас появились первые потери…

И все же мы продвинулись довольно далеко прежде, чем столкнулись уже с действительно массовым сопротивлением врага!

…Очередной степняк выныривает из темноты справа, воздев над головой кривой клинок. Еще не успев оценить опасность головой, я повинуюсь наработанным рефлексам тела «носителя» — коротко и резко, практически без замаха метаю топор навстречу противнику! Чекан успевает сделать оборота три, прежде чем тяжело врубился в грудь ворога, отбросив того на землю… Между тем из стоящего впереди большого шатра наружу начинают выбегать уже готовые к бою нукеры, с щитами и в шлемах. И что-то как-то многовато их против одного меня — явно ведь больше десятка!

— Вои, ко мне!!! Микула!!!

— Аллагу акбар!

Крик бросившегося вперед поганого на мгновение меня ошеломил — ведь раньше я слышал, что покоренные кричат монгольское «Хуррраг!». Но тут же дошло: гулямы. Хорезмийские гулямы…

Отступаю назад, перехватив щит из-за спины и уже потянув саблю из ножен — и тяжелый удар щитов в щит заставляет меня пошатнуться. Я теряю равновесие — но вместо того, чтобы попытаться его восстановить, просто падаю на левое колено. Одновременно с тем вырываю саблю из ножен — и, продолжая движение, рублю прямо перед собой! Стремительно мелькнув, сталь клинка вгрызается в голень моего противника, скрежетнув по кости; отчаянно вскрикнув от боли, гулям падает наземь. Я же наоборот, рывком встаю и приставным шагом резко ухожу в сторону, избегая рубящего сверху вниз удара очередного хорезмийца. Еще один враг оказывается прямо передо мной — но именно один: мой маневр позволяет мне оказаться сбоку от группы атакующих. И мне нужно справиться с ворогом прежде, чем они вновь кинутся всей кодлой!

От рухнувший сверху сабли, ударившей наискосок, закрываюсь плоскостью клинка, воздев его над головой. И одновременно с тем, что есть силы бью внутренней частью левой стопы по выдвинутой вперед, также левой ноге противника, высекая ее под щиколотку! Враг теряет равновесие и проваливается вперед — а я сумел лишь крепко-крепко приложить гуляма по голове стальным навершием рукояти, целя тому в висок. Противник мой в шлеме — и удар приходится вскользь, однако же нукер падает наземь, как подрубленный…

В следующее мгновение едва успеваю подставить под летящую к шее вражескую саблю плоскость собственной, развернутой острием к земле — закрылся движением, крайне напоминающим блок в тайском боксе! И в эту же секунду тяжелый удар ноги в щит опрокидывает меня наземь…

— МИКУЛА!!!

Я отчаянно зову на помощь соратника, перекатываясь через спину и даже успев вскочить на ноги — вот только уйти в сторону уже никак! С яростным кличем рублю саблей по воздуху, перед собой, заставив хорезмийцев отшатнуться и выигрывая пару коротких мгновений в надежде, что помощь придет… И она приходит! Слева раздается яростный рев елецкого богатыря — и группу гулямов атакует клин из десяти русичей, на острие которого бежит оскалившийся и рычащий, словно огромный медведь, Микула. Куда делось его извечное добродушие?! Да он даже меня напугал, не говоря уже о врагах!