Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2 - Дюма Александр - Страница 36

Атенаис презрительно расхохоталась.

– Какая там любовь? – пожала она плечами. – Кому нужны эти благородные чувства? Хорошо воспитанная женщина с великодушным сердцем, вращаясь среди мужчин, должна внушать любовь, даже обожание, а про себя думать так: «Мне кажется, что если бы я была не я, то этого человека ненавидела бы менее, чем всех остальных».

– Так вот что ожидает господина де Монтеспана! – вскричала Лавальер, всплеснув руками.

– Его, как и всякого другого. Ведь я все-таки его предпочитаю, и будет с него! Дорогая моя, мы, женщины, царствуем здесь, пока мы молоды – между пятнадцатью и тридцатью пятью годами. А потом живите себе сердцем, все равно у вас, кроме сердца, ничего не останется.

– Как это страшно! – прошептала Лавальер.

– Браво! – воскликнула Монтале. – Молодец, Атенаис, вы далеко пойдете!

– Вы не одобряете меня?

– Одобряю всей душой! – отозвалась насмешница.

– Вы шутите, не правда ли, Монтале? – спросила Луиза.

– Нет, нет, я вполне согласна с тем, что сказала Атенаис, только…

– Только что?

– Только не умею так действовать. Я строю планы, которым позавидовали бы нидерландский наместник и сам испанский король, а когда наступает время действовать, ничего не выходит.

– Вы трусите? – презрительно заметила Атенаис.

– Позорно.

– Мне жаль вас, – сказала Атенаис. – Но по крайней мере умеете вы выбирать?

– Право, не знаю. Нет!.. Судьба смеется надо мной; мечтаю об императорах, а встречаю…

– Ора, Ора, перестань! – вскричала Луиза. – Ради красного словца ты готова пожертвовать людьми, которые тебя преданно любят.

– Ну, до этого мне нет дела: кто меня любит, должен быть счастлив, если я не гоню его прочь. Беда, если у меня явится слабость, беда и для него, если я буду вымещать на нем эту слабость. А ведь буду! Честное слово, буду!

– Ора!

– Так и надо, – сказала Атенаис, – может быть, таким путем вы и добьетесь, чего хотите. Мужчины во многом настоящие глупцы, они одинаково называют кокетством и гордость и непостоянство женщин. Я, например, горда, вернее – неприступна, я резко отталкиваю претендентов, но я при этом вовсе не хочу удержать их около себя. А мужчины уверяют, что я кокетка, их самолюбие нашептывает им, будто я мечтаю об их ухаживании. Другие женщины, вроде вас, Монтале, поддаются на нежные речи; они погибли бы, если бы на выручку не являлся благодетельный инстинкт, заставляющий их неожиданно менять тактику и наказывать того, кому они чуть было не уступили.

– Вот это и называется ученой диссертацией! – заметила Монтале тоном лакомки, смакующей изысканное кушанье.

– Ужасно! – прошептала Луиза.

– И вот благодаря такому кокетству – а это и есть настоящее кокетство, – продолжала фрейлина, – благодаря ему любовник, который только что гордился своими успехами, вдруг сразу теряет всю свою спесь. Он уже выступал победителем, а тут приходится идти на попятную. В результате вместо ревнивого, неудобного, скучного мужа мы имеем покорного, страстного и пылкого любовника, так как перед ним каждый раз новая любовница. Вся суть кокетства в этом. Благодаря ему делаешься царицей среди женщин, раз бог не дал драгоценного качества – умения управлять собственным сердцем и разумом.

– Какая же вы ловкая! – воскликнула Монтале. – И как хорошо вы поняли роль женщины!

– Я хочу обеспечить себе счастливую жизнь, – скромно заметила Атенаис. – Как все слабые любящие сердца, я защищаюсь против гнета сильных.

– А Луиза молчит.

– Просто я не могу понять вас, – отозвалась Луиза. – Вы говорите так, точно живете не на земле, а на какой-то другой планете.

– Ну уж, нечего сказать, хороша ваша земля. Земля, где мужчина курит фамиам перед женщиной, пока у нее не закружится голова и она не упадет; тогда он наносит ей оскорбление.

– Да зачем же падать? – проговорила Луиза.

– Ах, это совсем новая теория, дорогая моя; какое же вы знаете средство, чтобы устоять, если будете увлечены?

– О, если б только вы знали, что такое сердце, – воскликнула молодая девушка, подняв свои красивые влажные глаза к темному небу, – я бы вам все объяснила и убедила бы вас: любящее сердце сильнее всего вашего кокетства и всей вашей гордости. Кокетка может вызвать волнение, даже страсть, но никогда не внушит истинной любви. Любовь, как я ее понимаю, – это совершенное, полное, непрерывное самопожертвование, и притом обоюдное. Если я полюблю когда-нибудь, я буду умолять своего возлюбленного не посягать на мою чистоту и свободу; я скажу ему – и он поймет это, – что душа моя разрывается, отказываясь от наслаждений; а он, обожая меня и тронутый моей скорбной жертвой, с своей стороны также пожертвует собою; он будет уважать меня, не будет добиваться моего падения, чтобы после нанести мне оскорбление, по вашей кощунственной теории. Так я понимаю любовь. Неужели вы скажете, что мой возлюбленный будет презирать меня? Ни за что не поверю, разве только по своей натуре он подлец, но сердце мне порукой, что я не остановлю свой выбор на подлеце. Мой взгляд послужит ему наградой за все его жертвы и пробудит в нем такие доблести, которых он за собой не знал.

– Луиза! – перебила Монтале. – Все это только слова, на деле вы поступаете совсем иначе.

– Что вы хотите сказать?

– Рауль де Бражелон обожает вас, чуть не на коленях умоляет вас о любви. Несчастный виконт – жертва вашей добродетели. Из-за моего легкомыслия или из-за гордости Атенаис он бы никогда так не страдал.

– Просто это особый вид кокетства, – усмехнулась Атенаис, – мадемуазель пускает его в ход, не подозревая об этом.

– Боже мой! – вскричала Луиза.

– Да. Знаем мы это простодушие: повышенная чувствительность, постоянная экзальтация, страстные порывы, ни к чему не приводящие… О, такой прием – верх искусства и тоже очень эффективный! Немного поразмыслив, я готова, пожалуй, предпочесть его моей гордости; во всяком случае, он гораздо тоньше кокетства Монтале.

И обе фрейлины залились смехом. Лавальер молча покачала головой и сказала:

– Если бы я услышала в присутствии мужчины четверть того, что вы тут наговорили, или даже была убеждена, что вы это думаете, я бы умерла на месте от стыда и обиды.

– Так умирайте, нежная малютка, – отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, – хотя здесь и нет мужчин, зато есть две женщины, ваши подруги, которые прямо объявляют вам, что вы – простодушная кокетка, то есть опаснейшая из всех.

– Ну что вы говорите! – воскликнула Луиза, покраснев и чуть не плача.

В ответ снова раздался взрыв хохота.

– Постойте, я спрошу об этом у Бражелона, у этого бедного мальчика, который знает тебя лет двенадцать, любит тебя и, однако, если верить тебе, ни разу не поцеловал даже кончика твоих пальцев.

– Ну-ка, что вы скажете о такой жестокости, женщина с нежным сердцем? – обратилась Атенаис к Лавальер.

– Скажу одно только слово: добродетель. Что же, вы, пожалуй, отрицаете и добродетель?

– Послушай, Луиза, не лги, – попросила Ора, беря ее за руку.

– Как! Двенадцать лет неприступности и строгости!

– Двенадцать лет тому назад мне было всего пять лет. Детские шалости не идут в счет.

– Ну хорошо, вам теперь семнадцать лет; будем считать не двенадцать лет, а три года. Значит, в течение трех лет вы постоянно были жестоки. Но против вас говорят тенистые рощи Блуа, свидания при свете звезд, ночные встречи под платанами, его двадцать лет и ваши четырнадцать, его пламенные взоры, говорящие красноречивее слов.

– Что бы там ни было, но я сказала вам правду.

– Невероятно!

– Но предположите, что…

– Что такое? Говори.

– Договаривайте, а то мы, пожалуй, предположим такое, что вам и во сне не снилось.

– Можете предположить, что мне казалось, будто я люблю, на самом же деле я не люблю.

– Как, ты не любишь?

– Что поделаешь! Если я поступала не так, как другие, когда они любят, значит, я не люблю, значит, мой час еще не пробил.

– Берегись, Луиза! – сказала Монтале. – Отвечу тебе твоим давешним предостережением. Рауля здесь нет, не обижай его, будь великодушна; если, взвесив все, ты приходишь к заключению, что ты его не любишь, скажи ему это прямо. Бедный юноша!