Злая Русь. Зима 1237 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич - Страница 32

Глава 15

Жарко, душно из-за многолюдства собравшихся в просторном шатре Батыя, украшенном шелками, парчей да позолотой. Темники-чингизиды и нойоны, прислуживающие за гостями хана рабы и развлекающие их рабыни, да не менее двух десятков избранных багатуров-телохранителей, именуемых тургаудами… Тяжело дышится княжичу из-за благовоний, коими обильно натерты полуобнаженные тела танцующих с вымученными улыбками хорезмийских, булгарских и мордуканских наложниц, удушливой вони пота, исходящей от немытых и жирных поганых, приближенных хана (а от него самого в особенности!), от одуряюще густого запаха вареной баранины, стоящей в мисках перед каждым из присутствующих. Вырваться бы с пира хоть на мгновение, вдохнуть чистого степного воздуха, напоминающего о родной земле! Но нет, нельзя: приходиться сидеть на подушке и подобострастно улыбаться при каждом взгляде постылого хана, да тут же поднимать чашку с кислым кумысом: мол, спасибо за угощения, о Великий!

Может духота, может шум от плясок блудных, может истошные визги шаманов поганых, не иначе, как бесами одержимых, так сильно утомили в этот раз княжича Федора, но сегодня вечером сильнее всего сжала сердце его тоска беспробудная! Тоска по дому, по матери, да по жене, красавице-гречанке Евпраксии, да по сыну их новорожденному, Ивану… Словно наяву представилось ему вдруг чистое лицо любимой супруги, объятия ее жаркие, голос воркующий, ласковый — особливо когда жена в любви ему признается… Вспомнился маленький, урчащий да пищащий изредка комочек, укрытый одеялком да пеленками, из-под которых изредка показывалась крохотная ручка с тоненькими пальчиками, да столь же крохотное личико с полузакрытыми глазками… Когда прощался с сыном Федор, как же сильно расплакался малыш! Горько так, жалостливо… Горько было и на сердце княжича — но не пустил он тогда тоску в него, понимал, что нужно к Батыю ехать, что должен он наказ отцовский исполнить, беду от княжества отвести!

А вот теперь тоска в сердце пробилась, сколько бы он не пытался ее в душу не пускать. Но ведь и как иначе? Уже несколько седьмиц посольство рязанское в ставку Батыеву прибыло, да что оно здесь увидело? Великое море людей, войско, коему нет на Руси равных. Поначалу, правда, оно было вполовину меньше — но и тогда казалось огромным, раза в три, а то и в четыре большим, чем рать отцовская, собранная со всех концов княжества! Но и хан тогда принял посланников Юрия Ингваревича благосклонно, ласково, дар им ответный преподнес в ответ на дары русичей — низкорослого монгольского коня да тугой составной лук достались княжичу в обмен на меха богатые, на серебряные да на золотые украшения и посуду… Богаты были дары рязанцев, да еще больше обещал отдать отец Федора, согласившись принять власть хана да отдавать в орду «выход» — десятую часть богатств всей земли ежегодно! Иными словами признавал он себя данником Батыя — и последний милостиво принял это, но послов оставил покуда при себе: мол, потешить да забавами порадовать монгольскими желал он своих новых данников!

И ведь, действительно, тешил — едва ли не каждый день справлялись «пиры» в шатре хана, где прежде всего шаманы сердца добрых христиан смущали, а после забавы блудные с красавицами-наложницами со всех концов земли, чингизидам подвластных, послов развращали. Последние их правда, избегали, зато поганые в радость с девами забавлялись, ни единожды по кругу пуская… Необычно это было в первые дни, стыдно и тягостно даже просто смотреть — но потом вроде привыкли. Да и со своим уставом в чужой монастырь ведь не ходят…

Но в последние дни княжич вдруг словно прозрел: понял он, что Батый не просто так их держит при себе да развлекает, нет! Он время тянет! Точнее сказать, тянул… Верные люди успели выведать, что татары ждут прихода тумен, воюющих в степи с половцами — а вскоре тумены эти и прибыли, и стала рать поганых уже едва ли не в семь раз больше рязанской! Недолгий дал хан отдых новоприбывшим, но вскоре и последние начали готовиться к продолжению похода — латать брони, ковать новые наконечники стрел, править клинки, починять повозки…

От того и тревожно стало на сердце княжича, оттого и не находил он себе места, понимая, что орда не остановится на рубежах Руси, что продолжит свой тяжелый бег сквозь разоренные земли покоряемых… И все же теплилась в его душе надежда, что Батый не станет терять воинов там, где его власть уже приняли, где объявили себя данниками. Иначе, зачем вообще было принимать у себя рязанское посольство? Зачем соглашаться на десятину от князя Юрия Ингваревича?!

Неужели только потому Батый их и принимал, что тянул время, собирая в кулак орду, да разведывая все о Руси? Ведь не только же послы княжеские явились в ханскую ставку, посольство самих монголов отправилось во Владимир, да Новгород! Но ежели хан раньше не спешил атаковать, потому как не знал точно, каковы силы русских дружин и ополчения, да дожидался, когда вся рать его воссоединиться, то чего же он ждет теперь?! Вчера ведь вернулись посланные им послы из Владимира, богато одаренные старым князем Юрием Всеволодовичем, набивающимся Батыю в союзники… Нет здесь у монгол врагов соизмеримо сильных, никто не нанесет удар ему в спину, не приютит, не вступится за половцев!

Так что выходит, скоро начнут поганые поход вглубь земель русских?! Или все же хан отпустит, наконец, посланников в Рязань, согласившись на предложенную дань?!

Эх, знать бы наперед, что у царя нечестивого на уме…

От тяжелых раздумий, да от съедающей душу тоски княжича отвлек голос ханского толмача, неожиданного обратившегося к старшему рязанского посольства:

— Отчего же наш дорогой гость лицо воротит от столь юных и красивых дев? Великий хан из раза в раз предлагает княжичу свои дары, и каждый раз он отказывается! Неужели тем самым желая обидеть хозяина, явив презрение к юным прелестницам?! Или же русский муж предпочитает чистым ликом мальчиков?

Федор Юрьевич мгновенно залился краской, услышав подобное из уст половца, стоящего позади Батыя, и всем своим видом кричащего о любви и почтению к хану! Последний же, уже немолодой, толстый монгол взирал с горы подушек на княжича сквозь крохотные уголки глаз, едва заметные из-за заплывших жиром щек. Сейчас их смеющийся взгляд был направлен на рязанского посла, и тот поспешил вскочить и чуть резковато ответить:

— Содомский грех в наших землях неведом, а коли где когда что и случается, так участников его жестко карают! Что же касается предложенных ханом дев — тут княжич заговорил уже чуть спокойнее, — то красота их затмевает мой взгляд! Однако не в наших обычаях изменять женам, хан, лишив супружество благодати венчания. Потому я просто не могу принять предложенный дар…

Толмач подобострастно склонился к левому уху Батыя и начал что-то быстро шептать, вызвав на лице последнего нехорошую, глумливую улыбку. Хан негромко что-то ответил, и половец тут же перевел его слова, сознательно добавив в голос торжествующего ехидства:

— Видимо, жена княжича Рязани столь прекрасна, что он не желает и смотреть на других дев! Что же, пусть наш новый данник отправит верных нукеров за красавицей-гречанкой в стольный град, пусть привезут ее с собой, чтобы хан Батый мог насладиться красотой ее лика и нежностью белого тела! Он оказывает тебе великую честь, посол, призвав твою супругу на ложе! А взамен ты можешь взять три любые наложницы, хоть разом…

Ох, как заскрипел зубами Федор Юрьевич, давя в горле жесткий, гневливый ответ! Это ж надо — его жену, в светлом таинстве венчания обретенную и только-только подарившую ему сына, отдать этому жирному борову?! Да при одной мысли о том, что грязные, измазанные бараньим жиром руки воняющего застарелым потом поганого коснутся Евпраксии, у русича в груди зародился звериный рык! Но как можно ответить грубостью, если он посол, и от его слов во многом зависит быть брани, или нет?!

— Ну же, чего посол молчит? Рад ли оказанной ему чести?!

Дыхание княжича перехватило от ненависти, а руки непроизвольно сжались в кулаки — этот выродок сказал «честь»?! Но лицо толмача оставалось бесстрастным (в отличие от голоса), а вот Батый… Хан не скрывал мрачного торжества в своем взгляде, взирая на Федора, словно довольный кот, загнавший в угол мышь. Он наслаждался смятением рязанского посла, той бурей чувств, что его охватила, но пока еще сдерживалась им…