Таинственный доктор - Дюма Александр - Страница 55

Комедиант Колло д'Эрбуа поднялся на трибуну, поблагодарил генерала за выдающуюся услугу, оказанную им отечеству, а затем упрекнул его в чересчур учтивом обращении с прусским королем.

Первого оратора сменил на трибуне Дантон; объяснив причины учтивости Дюмурье, он сказал:

— Надеюсь, генерал, что твои победы над австрийцами утешат нас и смягчат горечь, которую мы испытываем из-за того, что прусский деспот ускользнул из наших рук.

Как мы видим, демократическая неблагодарность уже начала подмешивать свою каплю желчи в ту праздничную чашу, которую Дюмурье надеялся осушить по случаю своей победы.

Двум величайшим полководцам Революции, двум героям, которым Республика обязана своими первыми и самыми прекрасными победами, суждено было одному за другим испить эту горькую чашу: следом за Дюмурье та же участь ждала Пишегрю.

Как бы там ни было, вечер у Тальма был призван сгладить все противоречия между партиями, а безобидное творение мадемуазель Кандей — послужить фоном для скрепляющего мир поцелуя.

Ролан предоставил в распоряжение Дюмурье свою ложу.

Госпожа Ролан обещала прибыть к началу представления, а сам Ролан — присоединиться к прославленному гостю и своей супруге позже, по окончании государственных занятий.

Соседнюю ложу нанял для себя, своей жены и своей матери Дантон.

По недоразумению или нарочно, но он вместе с Дюмурье и своей супругой вошел в ложу Ролана и уселся там. Госпожа Ролан и госпожа Дантон никогда не видели друг друга. Первая славилась глубоким умом, а вторая — добрым сердцем. Женщины могли бы подружиться, а дружба жен способствует сближению мужей.

Вдобавок, какое поучительное зрелище для публики — Дюмурье и г-жа Ролан, Дантон и Верньо (ибо и он также обещал прийти) в одной ложе!

Увы, этот превосходный план сорвался. Из-за чего? Из-за бестолковости капельдинерши.

Когда г-жа Ролан, сопутствуемая Верньо, направилась в свою ложу, капельдинерша остановила ее.

— Простите, сударыня, — сказала она, — но эта ложа занята.

Госпожа Ролан пожелала узнать, кто посмел занять ложу, за которую заплатил ее муж.

— Как бы там ни было, откройте мне дверь, — потребовала она. Капельдинерша повиновалась.

Госпожа Ролан быстрым взором окинула ложу, узнала Дюмурье и увидела, что на ее законном месте сидит Дантон с какой-то женщиной.

Она слышала, что Дантона мало заботит репутация женщин, с которыми он показывается в обществе, и приняла г-жу Дантон за одну из таких особ, с которыми ей, г-же Ролан, не пристало сидеть рядом.

— Ну что ж! — проронила она.

И отпустила дверь, которая тотчас захлопнулась сама собой.

Дантон бросился за г-жой Ролан, но, выбежав в фойе, увидел, что она уже спускается по лестнице.

Меж тем отказ этой дамы находиться в одной ложе с его супругой оскорбил Дантона, обожавшего жену. Вдобавок, у г-жи Дантон, до сих пор не оправившейся после сентябрьской трагедии, из-за происшествия в театре снова началось сильное сердцебиение, и она лишилась чувств. Болезнь, сведшая ее в могилу, анемия, с каждым днем все больше подтачивала ее здоровье. Казалось, 2 сентября пролилась и ее кровь.

У миротворцев оставалась последняя надежда — надежда на то, что Ролан приедет к Тальма; что же до г-жи Ролан, то на ее присутствие рассчитывать уже не приходилось.

Дантон провел вечер в одной ложе с Дюмурье, которого публика приветствовала рукоплесканиями, впрочем куда более жидкими, чем если бы он предстал перед нею в обществе г-жи Ролан и Верньо.

Один Бог знает, скольких человеческих жизней стоила та горячность, с какою г-жа Ролан захлопнула дверь своей ложи.

Хотя пьеса мадемуазель Кандей была вяла и бесцветна, как вся словесность того времени, она имела шумный успех и осталась в репертуаре. Сорок лет спустя я видел дебютировавшую в ней мадемуазель Мант.

Представление окончилось; публика, аплодируя, громко вызывала сочинительницу, а Дантон меж тем безуспешно искал глазами Жака Мере, желая вверить попечениям друга свою жену, состояние здоровья которой начинало его всерьез беспокоить; увы, Жак Мере, обещавший Дантону прийти на представление, в театре так и не появился.

Дантон и Дюмурье отвезли г-жу Дантон домой, в Торговый проезд, а затем отправились на улицу Шантерен, к Тальма.

Блистательный вечер был в разгаре. В ту пору Тальма находился в зените своей славы. Взгляды роднили его с якобинцами, задушевная близость — с Давидом, другом Марата, преданность же искусству и литературе сближала его с Жирондой, партией светских людей. По этой причине в его салоне собирались государственные мужи, поэты, актеры, художники, полководцы, исповедовавшие самые разные взгляды и принадлежавшие к самым разным партиям.

Когда Дюмурье и Дантон вошли в гостиную, мадемуазель Кандей, успевшая переменить платье, как раз принимала поздравления своих собратьев по сцене.

Поздравления эти были тем более искренни, что поэтический талант мадемуазель Кандей ни в ком не мог возбудить зависти.

Вновь прибывшие гости присоединили свой голос к хору похвал; в ответ мадемуазель Кандей, только что получившая от поклонников своего искусства лавровый венок, преподнесла его Дюмурье.

Тот принял венок и в свой черед надел его на стоявший в углу бюст Тальма, так и оставшийся увенчанным до конца вечера.

Тальма представил генералу своих гостей — людей знаменитых или тех, кому предстояло стать знаменитыми. Дюмурье, образованнейший из полководцев, знал их всех по именам, однако, удаленный в силу своего ремесла от парижского общества, не был знаком лично ни с кем из носителей этих славных имен.

Тут были Легуве, Шенье, Арно, Лемерсье, Дюси, Давид, Жироде, Прюдон, Летьер, Гро, Луве де Кувре, Пиго-Лебрен, Камилл Демулен и его жена Люсиль, мадемуазель де Керальо, мадемуазель Кабаррюс, Кабанис, Кондорсе, Верньо, Гюаде, Жансонне, Гара, мадемуазель Рокур, Руже де Л иль, Меюль, двое Батистов, Дазенкур, Флери, Арман Дюгазон, Сен-При, Ларив, Монвель — словом, весь цвет искусства и политики того времени.

Все собравшиеся восхищались подвигами Дюмурье, и генерал наконец-то почувствовал себя подлинным триумфатором, чей триумф не омрачают происки рабов.

Во всяком случае Дюмурье казалось, что дело обстоит именно так. Внезапно в толпе гостей послышался глухой ропот; всеми присутствующими овладело некое смутное беспокойство, и имя Марата, переходя из уст в уста, обожгло гостей великого артиста подобно если не языкам огня, то каплям кипящего масла.

— Марат! — воскликнул Тальма. — Что ему здесь нужно? Я сейчас позову слуг и прикажу им выставить его за дверь!

Однако Давид не согласился с хозяином дома.

— Позволь мне узнать, зачем он пришел, — сказал Давид, — а там посмотрим.

Тальма кивнул.

Давид вышел в прихожую.

— Что тебе угодно? — спросил он у Марата.

— Мне угодно поговорить с гражданином Дюмурье, — отвечал Марат.

— Неужели ты не мог выбрать другое время и не тревожить его во время праздника?

— С какой стати устраивать праздники в честь предателя?

— Предателя, который только что спас родину.

— Нет, предателя, предателя, предателя! Повторяю тебе: Дюмурье — предатель.

— Но, в конце концов, чего же ты хочешь?

— Я хочу его головы.

— И скольких еще голов в придачу? — спросил Дантон, появившийся на пороге рядом с Давидом.

— И еще твоей, а также всех, кто пошел на сговор с прусским королем, — отвечал Марат. — Да, — добавил он, грозя кулаком, — нам известно, что каждый из вас получил за это по два миллиона.

— Дайте этому безумцу войти, я пущу ему кровь! — сказал Кабанис. — У него красная горячка!

Марат вошел в гостиную.

Однако к этому времени многие из гостей успели исчезнуть или удалиться в соседние комнаты.

Дюгазон меж тем раскалял в огне каминные щипцы.

Марат явился к Тальма в сопровождении двух долговязых и тощих якобинцев; каждый из них был на голову длиннее его.

Прежде всего Маратом двигало желание отомстить Дюмурье за изгнание из армии шалонских волонтеров-головорезов.