Сын каторжника - Дюма Александр - Страница 7

Придавая чрезмерное значение делам и поступкам владельца домика, мы оставили без внимания другой персонаж, которому предстоит сыграть определенную роль в нашем повествовании.

Правда, на протяжении семнадцати лет, через которые мы сейчас перескочили, его существование не представляло для нашего читателя интерес.

Мы хотим рассказать о ребенке Милетты и Пьера Мана.

Знали его, как и многих марсельцев, Мариус. Таким образом жители старого Марселя увековечивали память героя, освободившего их страну от нашествия кимвров, что являет собой трогательный пример, способный еще вызвать чувство восхищения утех, кого они называют французами. Итак, его звали Мариус.

В тот период, какого мы в своем рассказе наконец достигли, он был в полном смысле слова красивым юношей, одним из тех, при встрече с кем женщины поднимают голову так же, как лошадь при звуке трубы.

Мы предоставляем нашим читательницам право по их желанию, по их собственным вкусам нарисовать портрет Мариуса и заранее просим у них прощения, если в ходе дальнейшего повествования истина вынудит нас досаждать их предпочтениям, каковым мы стараемся угодить в данную минуту.

Бедная Милетта обожала свое дитя, и для этого у нее была тысяча поводов, самым важным из которых было то, что, сколь ни естественным было это чувство, ей приходилось его сдерживать.

Господин Кумб не любил Мариуса, хотя и не испытывал к нему неприязни. Он был в высшей степени лишен способности оценить материнские радости, зато слишком хорошо считал, чтобы не взвешивать расходы.

Милетта во имя воспитания своего ребенка жертвовала тем скромным жалованьем, которое г-н Кумб выплачивал ей, делая это так исправно, как будто временами вдохновлялся ее пением; он жалел бедную женщину и оплакивал те жертвы, которые она вынуждена была взять на себя, чтобы дать возможность маленькому шалопаю выучить алфавит; он великодушно облегчал ее жертвоприношения, скупо проявляя свое сострадание, выражавшееся не столько в сочувствии к ней, сколько в грубых окриках в адрес мальчика.

Когда же ребенок подрос, дело приняло совсем другой оборот! В целях своего личного утешения г-н Кумб сочинил аксиому, которую мы рекомендуем всем тем, кого огорчает правдивость зеркала: он утверждал, что красивый мальчик непременно негодяй, а Мариус действительно становился красивым мальчиком.

Когда г-н Кумб смотрел на него, брови его все больше и больше хмурились. Он упрекал Милетту за проявляемую ею чрезмерную нежность к ребенку, утверждая, что ее пристрастие к нему отвлекает ее от домашних обязанностей. Он неоднократно выражал недовольство по поводу небрежности, с какой ею было приготовлено какое-нибудь блюдо, приписывая это ее рассеянности из-за того, кого он заранее называл бездельником, и в то же время, следуя своей логике, он ежеминутно присматривал за своим кошельком; он полагал, что нельзя, имея такие глаза, какие были у Мариуса, рано или поздно не выкрасть этот кошелек.

Следствием такого настроения г-на Кумба стало то, что Милетта вынуждена была тайком дарить своему ребенку ласки. А тот, казалось, совершенно не замечал этого. Мариус отличался врожденным благородством души и возвышенностью чувств, характерными для его матери.

Милетта оставила его в неведении о своем прошлом; она ничего не рассказывала ему из грустной истории своей жизни, зато беспрестанно повторяла о его долге любить и почитать того, кого сама она никогда не называла иначе как их благодетелем, и мальчик изо всех сил старался выражать признательность, которая переполняла его сердце и которую он испытывал бы, даже если бы у г-на Кумба не было на это иного права, кроме любви, какую он сумел внушить Милетте, столь нежно любимой сыном.

Становясь старше, Мариус по-прежнему оказывал г-ну Кумбу немало знаков внимания, был предупредителен по отношению к нему, но с годами к этому прибавилось безграничное терпение и глубочайшее уважение. Было очевидно, что благодаря своей проницательности молодой человек догадался об истинных узах, существовавших между ним и подрядчиком грузовых работ.

В этой догадке его укрепляло поведение г-на Кумба, привыкшего мало-помалу к тому, что его называли отцом, и не противившегося этому.

К тому времени, когда г-н Кумб окончательно переселился из Марселя в Монредон, сын Милетты уже в течение года был мелким служащим одной из торговых фирм в городе. Каждый вечер он прибегал поцеловать свою мать. Именно этот вечерний поцелуй, которого Милетта теперь лишалась, был причиной того, что она, видимо, сожалела об отъезде из города. Милетта стала такой печальной, что г-н Кумб обратил на это внимание. Он был так рад взять верх по всем пунктам, увидеть, что он заставил замолчать любителей глупых шуток, утверждавших, будто ему пришлось позаимствовать в городском театре декорации, дабы в саду у него были деревья, — что ему не хотелось, чтобы выражение лица Милетты портило ему счастье.

И поэтому он позволил ей регулярно, по воскресеньям, вызывать сына в Монредон.

V. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВЫЯСНЯЕТСЯ, ЧТО ПОДЧАС НЕПРИЯТНО БЫТЬ ОБЛАДАТЕЛЕМ ЧУДЕСНОГО ГОРОХА В СВОЕМ САДУ

Как-то в середине лета 1845 года случилось событие, в высшей степени изменившее жизнь г-на Кумба.

Однажды вечером, расположившись в тени, которую отбрасывали вместе смоковница и дом, он развалился на стуле, положив голову на последнюю его перекладину, и следил глазами отнюдь не за золотистыми облаками, убегавшими на запад, а за поспевавшими фигами, округлявшимися под каждым листочком на дереве, и в своем воображении уже вкушал их янтарную мякоть. Сидя так, он услышал голоса двух людей, проходивших вдоль решетчатой изгороди из тростника, которая ограждала его садик со стороны улицы. Один из собеседников говорил другому:

— Вы сейчас составите свое мнение о качестве здешнего песка, черт побери, и нигде — ни в Бонвене, ни в Эгаладах, ни в Бланкарде, ни за серебро, ни за золото — вы не смогли бы найти то, что вы сейчас увидите. У короля Франции, сударь, у самого короля Франции в его саду нет ничего подобного!

И пока г-н Кумб с бьющимся сердцем перебирал в памяти, к чему могли относиться такие похвалы, двое прохожих остановились перед небольшой деревянной калиткой в ограде его владений. Один из них был хозяин соседнего участка земли; другой — незнакомый молодой человек: г-н Кумб видел его в Монредоне впервые.

Остановившись, первый указал на зеленый сад, тогда уже пышно разросшийся, — точнее сказать, на грядку с горохом, зеленые побеги которого колыхались от дуновений ветра.

— Взгляните! — воскликнул сосед, и жестом усилил торжественность повелительной интонации своего голоса.

Господин Кумб покраснел, словно юная девица, впервые услышавшая комплимент по поводу своей красоты, и был уже готов скромно потупить взор.

Молодой человек рассматривал сад с меньшим воодушевлением, чем его собеседник, но тем не менее очень внимательно; затем оба удалились, а г-н Кумб так и не смог заснуть. Всю ночь он представлял себе, с какими приветствиями ему следует обратиться к этому вежливому человеку, как только он встретится с ним.

На следующий день, когда г-н Кумб поливал дорогие его сердцу растения и Милетта помогала ему в этом, он вдруг вновь услышал голоса, доносившиеся уже не с улицы, а с той стороны, где длинная полоса дюн и холмов отделяла его владения от полудюжины домов, составлявших деревню Ла-Мадраг, и где вплоть до описываемых нами событий заброшенная полоса земли была предоставлена лишь шалфею, бессмертнику и дикой гвоздике, в зависимости от времени года покрывавшим ее то белым, то желтым, то розовым ковром.

— Кого это сюда черт несет? — проворчал г-н Кумб, предвкушая минуту наслаждения, уже испытанного им накануне.

Затем, не давая Милетте времени на ответ, он перенес стул вдоль тростниковой ограды своего сада и, осторожно раздвинув ее, постарался удовлетворить свое любопытство.

Доносившиеся голоса принадлежали всего-навсего трем или четырем рабочим; однако они принесли с собой веревки, колья и вехи и размечали углы на пустыре, граничившем с домиком г-на Кумба. А г-н Кумб был не из тех, кто не задался бы вопросом, что все это могло означать.