Сын каторжника - Дюма Александр - Страница 35

Крики брата Мадлен, когда бандит дважды ударил его ножом, не донеслись до г-на Кумба, чей наблюдательный пункт был расположен, как мы уже сказали, позади дома; он услышал только какую-то суматоху, указывающую на то, что в шале происходит нечто вроде драки. Господин Кумб подумал, что представление, которое он соблаговолил позволить себе как прихоть, оказалось бурным; его интерес усилился, он весь обратился в слух, и ничего более. Однако через несколько минут, после того как Мариус устремился за убегавшим убийцей, Мадлен поняла, какой опасности подвергался ее брат, и это придало ей силы; она бросилась в дом, по-прежнему сопровождаемая служанкой и кучером.

На втором этаже дома их ожидало страшное зрелище. Посреди комнаты Мадлен в луже собственной крови лежал Жан Риуф. Не в силах вынести увиденное, девушка лишилась чувств и упала прямо на тело брата, не заметив, что он еще дышит. Служанка и кучер бросились на балкон: один возвещая об убийстве, а другая призывая на помощь. Когда г-н Кумб услышал эти крики, явно свидетельствовавшие о том, что комедия превращается в трагедию, все происходящее начало развлекать г-на Кумба гораздо меньше, чем он предполагал. Ему в голову не приходила мысль, что встреча двух молодых людей может иметь столь прискорбные последствия.

Он задумал посеять раздор, самое большее — дуэль, а ныне пожинал убийство. Он надеялся, что благодаря встрече двух молодых людей ему удастся продемонстрировать, разумеется в роли секунданта, свою небывалую смелость, о которой он так громко и так часто говорил, что в конце концов сам начал в нее верить. Однако предполагаемая храбрость г-на Кумба немедленно получила оглушительное опровержение, причем такое, чтобы навсегда отвратить его от марсельского бахвальства.

Когда он услышал крики служанки: «Убит господин Риуф!», обращенные к сбегавшимся жителям Монредона, он испытал леденящее кровь чувство, какое должен испытывать путешественник, затерявшийся среди Альп, при виде обрушивающейся на его голову снежной лавины; холодный пот выступал у него на лбу, волосы вставали дыбом, зубы громко стучали, ноги дрожали и подкашивались; бывший грузчик стал соскальзывать вниз по крутому скату скалы, на вершине которой он сидел, и скатился к самой ее подошве.

Это падение, удар, который за ним последовал, и ушибы, которые оно причинило драгоценному кожному покрову г-на Кумба, ударявшегося о неровности скалы, привели его мысли к полнейшей сумятице. Объятый паническим страхом, он встал на ноги, и, забыв подобрать свою шляпу, бросился бежать к своему домику так быстро, как только это позволяло охватившее его волнение.

Тревога г-на Кумба была столь сильной, что он не заметил промелькнувших в двух шагах от него таможенников, покинувших свой пост и со всех ног бежавших к месту разыгравшейся страшной трагедии. Зато сами они, не имея никакого повода для волнения, сразу заметили этого человека с обнаженной головой, едва переводившего дух и бежавшего оттуда, где, по всей вероятности, только что было совершено убийство.

И человек этот не мог быть не кем иным, как убийцей: они бросились за ним в погоню. Почувствовав это, г-н Кумб удвоил усилия, но нараставшее в нем от бега возбуждение увеличивало его растерянность и он достиг своей калитки с таким восторгом, с каким потерпевший кораблекрушение, не ждущий уже ничего, кроме смерти, встречает спасение. Наконец, он влетел во двор и с силой захлопнул калитку перед самым носом таможенников, протянувших было руки, чтобы схватить его. Ударом ноги преодолев такую хрупкую преграду, представители государственной власти схватили бывшего грузчика за шиворот в тот миг, когда тот споткнулся, налетев на подножку лестницы, приставленной Мариусом к стене сада. И, как только их грубые руки остановили бег г-на Кумба, он потерял последнее из того помутившегося разума, что еще оставалось у него, бросился перед ними на колени и, сложи в руки, закричал:

— Пощадите, помилуйте, господа! Я все вам расскажу и выдам убийцу.

Большего от него и не требовалось. Те, кто его задержал, от сомнений перешли к уверенности. Несмотря на его крики и возражения, г-ну Кумбу связали руки. К этому времени сбежались все соседи; среди них нашлись завсегдатаи бонвенского кафе, где бывший грузчик рассыпался в самом безудержном бахвальстве. Когда они узнали, что г-н Кумб убил г-на Риуфа, общее их мнение было таково: «Нас это не удивляет; мы прекрасно знали, что эта история окончится именно таким образом».

Так что г-н Кумб забавлялся все меньше и меньше, и, по правде говоря, не без оснований. Между тем он немного оправился от ужасающе удрученного состояния. Влияние домашнего очага на людей, по складу характера похожих на г-на Кумба, огромно. Какой бы слабостью ни отличается человек, он обретает некую силу, когда вновь возвращается в родные стены, освященные законом и любовью. Стены, каждая деталь которых знакома ему и которые защищали его от солнца, дождя и бури, передают ему ту живительную энергию, какую земля отдавала Антею, — эти стены становятся способными оборонять его. Мертвенно-бледный, с потухшим взглядом, тяжело дыша, г-н Кумб тем не менее как сквозь туман наблюдал затем, что происходило вокруг него. Случай, ничтожный по сравнению с событиями, жертвой которых он только что стал, заставил его снова прийти в себя и обрести силы для самозащиты. Сквозь дверь, оставленную приоткрытой постоянно входящими и выходящими людьми, он вдруг заметил одного юного любопытного. Чтобы наблюдать за всей сценой и в свое удовольствие рассматривать преступника, сорванец уцепился за ветвь знаменитой смоковницы, и та согнулась под его тяжестью, готовая в любую минуту сломаться.

Такое посягательство на его собственность показалось г-ну Кумбу гораздо более чудовищным, чем то, что он стал жертвой недоразумения и с ним дурно обращались.

— Ах ты скверная обезьяна! — воскликнул он. — Если ты сейчас же не спустишься оттуда, я обещаю надавать тебе кучу затрещин! А ну-ка, слезай оттуда, говорю тебе!

И, обернувшись к тем, кто его охранял, он добавил:

— Позор связывать руки ни в чем не повинному человеку, как вы это сделали сейчас, в то время как всякое жулье разоряет богатство страны и ломает в ней деревья.

Слово «жулье» вызвало у присутствовавших ропот недовольства.

Что же касается того, чтобы отпустить человека, произнесшего его, то от этого они воздержались, хотя совсем растерявшаяся Милетта присоединяла свои настояния к распоряжениям ее хозяина. Эта короткая вспышка гнева оказала на г-на Кумба такое же воздействие, какое на раненого производит кровопускание: она остудила его голову, и он начал трезво оценивать обстановку. Он по-прежнему дрожал и был не более, чем прежде, в состоянии подавить раздражение всех своих нервов. Но, вместо того чтобы напрасно тратить время на свои просьбы, он начал приводить правдоподобные доводы в пользу своей невиновности и в первый раз за все время произнес имя Мари-уса. Если Милетту, когда она узнала о страшном обвинении, нависшем над ее хозяином, охватил ужас, то, когда она услышала, что г-н Кумб переложил всю ответственность за совершенное преступление на молодого человека, отчаянию ее не было предела.

Отчаяние это не выразилось у нее ни в криках, ни в рыданиях, как это могло бы случиться, будь она женщиной Севера. Нет, выражение лица ее, до этого спокойное и мягкое, стало угрожающим; глаза ее сверкали как молнии, ноздри раздувались, губы дрожали, и она, на мгновение забыв о двадцати годах, прожитых в почтительном смирении, о своей глубокой привязанности к г-ну Кумбу и признательности к нему, пробившись сквозь толпу любопытных, тремя рядами окружавших его, встала в центре круга прямо напротив него.

— Во имя Господа Бога, — воскликнула она, будто не могла поверить в то, что услышала собственными ушами, — что вы здесь такое говорите, сударь, а? Повторите, я, должно быть, плохо расслышала.

Господин Кумб низко опустил голову при этом вопросе, предвестнике настоящей бури, уже начавшей клокотать в материнском сердце; какое-то мгновение стыд перед людьми и нравственное сознание боролись с его эгоизмом, но инстинкт самосохранения, столь сильный у него, быстро одержал верх.