Сын каторжника - Дюма Александр - Страница 30

— Матушка!

— … этот человек, Мариус, твой отец!

И с трудом выдохнув эти последние слова, Милетта, совершенно подавленная, вновь упала на диван. Услышав их, Мариус стал бледным как полотно и несколько минут, словно пораженный громом, сидел неподвижно; затем, бросившись Милетте на шею, крепко сжал ее в своих объятиях и, прижимая ее к своей груди, стал покрывать ее лицо нежными поцелуями, обливая его горячими слезами.

— Вы же видите, моя дорогая матушка, — воскликнул он, — что я по-прежнему люблю вас!

Прошло несколько мгновений; слышны были лишь поцелуи и рыдания матери и сына.

Затем Милетта рассказала сыну обо всем том, о чем уже знают наши читатели.

Когда она заканчивала этот печальный рассказ, который неоднократно прерывался из-за спазмов отчаяния, сжимавших ей горло, сын продолжал задумчиво сидеть, облокотись о диван и подперев голову рукой, тогда как Милетта, наклонившись к нему, положила голову ему на плечо и еще ближе придвинулась к тому, кто вскоре должен был остаться, как она предчувствовала, ее единственной поддержкой.

— Матушка моя, — сказал он ей сурово и нежно, — не надо плакать. Ваши слезы только еще больше обвиняют того, из-за кого наши судьбы столь несчастны; мне непозволительно в этом смысле присоединяться к вам. Я могу только сожалеть о судьбе Пьера Мана — моего отца. Ваша ошибка будет совсем легкой, когда Господь положит ее на весы, на которых он взвешивает все наши поступки. И он не проявит по отношению к вам больше строгости, чем он проявил бы ее к ангелу, так же как и вы впавшему в заблуждение, я уверен в этом. Что же касается вашего сына, то с того часа, как ему открылись все скорби вашей жизни, он вас любит во сто крат больше, нежели прежде, потому что он увидел вас несчастной: так не падайте же духом.

Мариус поднялся и сделал несколько шагов по комнате.

— Завтра, матушка, — сказал он, — нам необходимо сделать два дела.

— Какие? — спросила Милетта, слушавшая молодого человека с почти благоговейным вниманием.

— Первое состоит в том, чтобы покинуть этот дом.

— Мы уедем?!

— Не беспокойтесь, матушка, о вашей будущей судьбе; я трудолюбив и полон сил, а чувство долга благодаря вам столь сильно воспитано во мне, что вы можете без страха опереться на меня и рассчитывать впредь только на своего сына.

— О, я обещаю тебе это, мой дорогой сын.

— Затем, — продолжил молодой человек глухим голосом, — нам надо будет найти… вы сами знаете кого.

— О Боже! — воскликнула Милетта, дрожа от страха.

— Не подумайте, матушка, что я намереваюсь принудить вас вновь разделить свою жизнь с тем, кто так виноват перед вами. Вовсе нет; но он страдает, у него нет крова над головой; быть может, ему нечего есть, а ведь он мой отец, и я обязан разделить между вами и им плоды моего труда. И потом, — понизив голос, продолжил Мариус, — кто знает? Быть может, мои мольбы заставят его порвать со своей достойной сожаления прошлой жизнью и вернуться к более порядочному существованию.

Мариус говорил все это спокойно и просто, хотя и с решимостью, обнаруживавшей одновременно твердость и возвышенность его характера. Обожание, испытываемое Милеттой к своему благородному сыну, заставило ее на время забыть о собственных горестях.

Однако одна ее боль все равно оставалась острой и мучительной.

Милетта никогда не стремилась вникнуть в социальные теории, но, сама того не подозревая, она пробила в них брешь. Когда муж бросил ее, ей казалось, что общество не может оставить ее без поддержки. И, когда такая поддержка представилась, она посчитала, что ее долг состоит в том, чтобы быть такой же преданной, покорной и верной тому, кто протянул ей в трудную минуту руку помощи, такой же, какой она была в браке, освященном Богом и людьми. Вследствие этого ее стали одолевать сомнения в правильности своего положения. Она до конца осознала это лишь в самое последнее время, когда закон, не имея возможности признать за Мариусом преимущества этого незаконного брака и отказываясь видеть в юноше кого-нибудь иного, кроме сына Пьера Мана, ясно показал ей все отрицательные стороны этого союза.

Но если рассудок ее и уступал перед очевидностью этого факта, то о сердце ее нельзя было так сказать.

У Милетты никогда не было к г-ну Кумбу того, что называют любовью. То, что она испытывала к нему, можно определить лишь словом «привязанность», а это чувство весьма неопределенное, и основания для него чаще всего малоощутимы и почти всегда различны, однако оно бесконечно более могущественное, чем любовь, поскольку, в отличие от нее, не бывает поводом к тем бурям, что оставляют тучи на самых прекрасных горизонтах, и поскольку время, возраст и привычка лишь усиливают это чувство и укрепляют его, в противоположность любви.

Прошло двадцать лет их совместной жизни, и, несмотря на необычные привычки, какие г-н Кумб привносил в свои ласки, несмотря на его эгоизм, его глупую заносчивость, его чванство, его причуды и скупость, в душе Милетты привязанность к этому человеку находилась в непосредственной близости к той, что она питала к своему сыну.

И, какой бы покорной судьбе она ни казалась, мысль о возможности вскоре покинуть этот дом и никогда более не видеть бывшего грузчика, потрясла ее; она не могла себе представить, чтобы такое стало возможным.

— Но, — робко и после долгих колебаний сказала она своему сыну, — как нам объявить о нашем решении господину Кумбу?

— Я позабочусь об этом, матушка.

— Бог мой! Что же с ним будет, когда он останется один? Молодой человек словно читал в душе матери: он понял, чего ей стоила такая жертва.

— Матушка, — сказал он почтительно, но твердо, — я никогда не забуду того, чем я обязан моему благодетелю: всю свою жизнь буду помнить, как он качал меня на своих коленях, как на протяжении двадцати лет я ел его хлеб, утром и вечером его имя будет повторяться в моих молитвах, и я надеюсь, что Господь не позволит мне умереть прежде, чем я успею доказать, какую признательность и любовь я питаю в душе моей к этому человеку; однако я не нахожу возможным продлевать более пребывание в этом доме.

Затем, видя, как при этих словах рыдания Милетты усилились, он добавил:

— Мне не надлежит влиять более на ваше решение, моя добрая матушка, и я понимаю, насколько тяжело вам покидать дом, где вы были столь счастливы, и вступать в неясное будущее. Я понимаю, насколько жестоко требовать от вас отказаться от привязанности, которая была вам дорога, поэтому готов склониться перед вашей волей, и не бойтесь, что я стану роптать или жаловаться. Если вы останетесь в этом доме, я буду лишен счастья заключать вас в свои объятия, но сердце мое останется с вами и будет целиком занято вами.

Милетта порывисто обняла своего сына, тем самым давая понять, что она взяла верх над своими сомнениями и сожалениями.

— О матушка, поверьте же, что если теперь будете страдать вы, то буду страдать и я.

И, вырвавшись из объятий Милетты, Мариус стремительно выбежал из комнаты, словно он хотел избавить ее от зрелища переживаний, выстоять которые у него не хватало душевных сил.

До тех пор он не думал о Мадлен.

Однако последние слова матери вызвали в его душе образ девушки.

И вместе с этим образом к нему пришло понимание того положения, в каком он оказался.

Он, сын вовсе не г-на Кумба, почтенного труженика, уважаемого и богатого, а Пьера Мана, заклейменного человеческим правосудием один раз точно, а может быть, и много раз, — он уже больше не мог, если только не из низости или по безрассудству, мечтать о браке с мадемуазель Мадлен Риуф.

И от этой пронзившей его мысли он испытал страшное потрясение.

Он катался по земле, впиваясь и нее ногтями, рыдал и бросал и ночь свои проклятия: слишком сильным и неожиданным было его падение, чтобы не оказаться мучительным для него. В течение нескольких минут он не мог отдать себе отчета о происходящем в его голове; единственное, что способны были вымолвить его губы, — это имя Мадлен.