Сын каторжника - Дюма Александр - Страница 19

Но вовсе не Жан Риуф был причастен к превращению сада шале в чудо, столь неприятное бывшему грузчику.

После визита Мариуса мадемуазель Мадлен по-сестрински нежно, но строго упрекнула брата за его поведение по отношению к г-ну Кумбу. Слова о горести, которую это поведение вызвало у соседа, приобретали очень трогательное звучание в устах сестры, обожаемой Жаном Риуфом. У него, как у большинства шалопаев, было доброе сердце; он попробовал было обратить растроганность девушки и шутку, но, видя, что сестра остается совершенно серьезной, уступил и дал обещание исполнить все, что она от него потребовала.

Он согласился пойти и лично принести повинную этой важной особе, которую по-прежнему находил весьма смехотворной; но как раз в день, выбранный для осуществления этого шага, мадемуазель Мадлен, казалось, передумала, запланированный визит не состоялся, и взамен этого г-н Кумб получил письмо, из которого он сделал трофей. Жан Риуф охотно согласился его написать; кроме того, он дал обещание сестре, что шале больше не будет местопребыванием общества Вампиров, и честно сдержал свое слово. Мадемуазель Мадлен своим присутствием в шале очистила его стены, уже испачканные, невзирая на всю свою новизну.

В первый приезд мадемуазель Мадлен в Монредон все показалось ей ужасным: расположение шале, его архитектура и внутренняя планировка, и раз десять она заявляла, что ей не дано понять, как это, уж если ему было необходимо скрывать от посторонних глаз собственные подвиги и подвиги своей банды, он остановил свой выбор на подобной пустыне, чтобы разбить здесь свои шатры.

Однако, после того как произошли события, о которых мы только что рассказали, во взглядах девушки по какой-то причине, необъяснимой даже с точки зрения женской логики, произошел резкий поворот, и она отказалась от своих прежних претензий: пустынные песчаные берега на подступах к мысу Круазет не казались ей больше такими унылыми, пики горы Маршья-Вер в ее глазах приобрели некоторое очарование, а прозрачное море, аквамариновый и голубой цвета которого чередовались в соответствии с полосами водорослей и песка на дне, просто пленяло ее; и так вплоть до уединенности несчастного шале, вначале расцениваемой ею как огромный недостаток, а позже — как некое достоинство, что она не забывала отметить. И месяца не прошло, как она упросила своего брата уступить ей право собственности на его сельский дом.

А Жана занимали совсем иные проблемы, нежели изучение женских характеров; он не стал терять время, расспрашивая сестру, отчего она так явно поменяла свое прежнее мнение; продажа дома позволяла ему завести в кармане деньги, а их с некоторых пор ему не хватало, и он тут же согласился с предложением сестры.

В самом начале сделанное мадемуазель Мадлен приобретение скорее походило на прихоть. Но с каждым днем она все больше привязывалась к этому месту. Она мало говорила о шале и никого, кроме брата, не приглашала сопровождать ее туда, однако все доказывало, что она постоянно думает о своем новом доме.

Это она взяла на себя все заботы по участку, в результате чего тот превратился в эдемский сад, благоухание которого так жестоко мучило г-на Кумба; ее постоянная озабоченность привнесением улучшений и украшений доставляла ей развлечения, заставляя ее подчас пренебрегать делами; страсть к цветам заставила ее пойти на такие приобретения, какие брат отказывался понимать, памятуя о привычках сестры к порядку и бережливости, в чем она неоднократно сама подавала ему пример; и, наконец, сами служащие стали с неподдельным изумлением замечать, как по вечерам в субботу их молодая хозяйка, еще недавно уходившая с работы последней, теперь без конца бросала взгляды на часы, как будто она хотела побыстрее убедиться, не наступил ли час ее отъезда за город.

Объясним же поскорее эту загадку, для чего вернемся в нашем рассказе немного назад.

После того как в разговоре с братом мадемуазель Мадлен удалось побороть его явное нежелание принести извинения г-ну Кумбу, которыми Мариус был согласен удовлетвориться, она пришла в церковь Ла-Мажор; ей хотелось поблагодарить Господа, позволившего ей мирным путем завершить непростое дело, ибо развязка его неминуемо стала бы кровавой, если бы молодые люди встретились и решимость одного из них столкнулась с самолюбием другого.

Мы были свидетелями того, как случай привел Мариуса в тот самый придел, где находилась девушка; как в полном смятении чувств он решил, что никого рядом нет, и, наконец, как и в каких выражениях имя Мадлен слетело с его уст.

Мадемуазель Риуф вернулась к себе домой чрезвычайно взволнованной; она попыталась посмеяться над страстью, какую ей удалось внезапно внушить этому молодому человеку, но лишь губы ее улыбались, душа же оставалась серьезной, более того — становилась мечтательной. Мадлен хотела рассказывать брату о странности этого юноши, но не успела она произнести и первого слова, как остановилась озадаченная и прибегла к лжи, чтобы скрыть свое смущение.

Мало-помалу эта странность приобрела в ее глазах иной облик и иное название. Молитва бедного юноши, обратившегося к Богу с просьбой ниспослать ему сил, чтобы противостоять любви, способной сбить его с пути неукоснительной честности и смиренного труда, которым он намеревался следовать, уже не казалась ей смешной и стала в ее глазах трогательной; в ней она увидела признак возвышенного характера и честной души.

Отдав должное его нравственным качествам, мадемуазель Риуф вспомнила и о его внешних достоинствах, сохранившихся в уголке ее памяти: настоящая женщина, она все же не могла не заметить их; с бьющимся сердцем она вдруг осознала, что не может более подавлять в себе мысль о том, как Мариус красив — той строгой красотой южан, которая даже у молодых мужчин кажется зрелой; она мысленно представила себе облик молодого человека, вспомнила, каким твердым и решительным был его взгляд, когда он говорил о г-не Кумбе, и какими нежными и кроткими стали его глаза, когда Мадлен поведала ему о печалях, наложивших отпечаток на ее жизнь; вспомнила она и о той пренебрежительной улыбке, что тронула его губы, когда она позволила себе только намекнуть на опасности, каким он собирался смело выступить навстречу.

В течение нескольких дней все эти мысли носились в голове Мадлен, и вскоре девушка заметила, что напрасны были ее попытки отогнать их: они упрямо приходили вновь и вновь, и тогда постепенно она стала расценивать положение значительно более хладнокровно и решительно, чем это делал Мариус.

Ее преданность брату стала приносить весьма заметные плоды. Поддавшись влиянию сестры, Жан Риуф перестал относиться к развлечениям с прежним пылом, начал проявлять все больше и больше сдержанности к своим недавним сотоварищам по разгулу и уже несколько раз заявлял о своем намерении обзавестись семьей.

Приближался день, когда задача ее как сестры была бы полностью выполнена, вступление в дом невестки весьма усложнило бы эту ее роль, и она почувствовала бы себя посторонней в новой семье своего брата. То, о чем она еще совсем недавно спокойно размышляла и чего желала от всей души, вызывало в ней страх. Она спрашивала себя, что станется с ней, когда ей негде будет утолить жажду любви, снедавшую ей душу, и глаза ее наполнялись слезами, а сердце разрывалось от боли.

Разница в положении между тем, кого мадемуазель Риуф считала сыном г-на Кумба, и ею была огромная; но если привычка к размеренной и рассудочной жизни сделали ее ум зрелым, то печали, испытанные ею в юности, очистили ее сознание от предубеждений, вполне способных его омрачить.

Угадав характер Мариуса, она подумала о том, что скорее готова опуститься до его положения, нежели быть поднятой до уровня того, кто не заслуживал бы этого.

Она полагала подчиниться голосу разума; вероятнее же всего, одной только страсти было уже достаточно, чтобы она приняла решение.

Как бы там ни было, мадемуазель Мадлен не пыталась более противиться своей сердечной склонности, а предалась ей со всей искренностью своей чистой души; она была слишком по-настоящему добродетельной, чтобы под видом ложной осторожности скрывать свое влечение, и, не осмелившись приблизиться к Мариусу, стала в свою очередь соседкой г-на Кумба; она ждала, что сын его даст продолжение прологу, начавшемуся в святилище святой Магдалины.