Сын каторжника - Дюма Александр - Страница 16

Заподозрив что-то неладное, г-н Кумб с новой энергией занялся разбирательством; он измучил Мариуса вопросами; он донимал его, он загонял его в тупик, он сбивал его столку неожиданными подвохами, причем проделывал все это так упорно и умело, что по кускам восстановил в конце концов более или менее точную картину произошедшего между его приемным сыном и мадемуазель Риуф.

Мариус стоял перед ним бледный и дрожащий, как преступник перед судьей, и его взгляд не мог выдержать того блеска, какой приняло обычно тусклое и безжизненное, выражение глаз г-на Кумба.

— Разрази меня гром! — воскликнул тот. — Я всегда говорил, что, раз запахло буйабесом, значит, рыбка где-то недалеко; как только я увидел, что дело, которое было столь просто закончить, приняло подобный оборот, я мог поклясться, что в него вмешалась бабенка. Ах, мой мальчик, ты позволил соблазнить себя этой девчонке, которая, быть может, приходится ему такой же сестрой, как и мне. Черт побери! Да это какая-нибудь потаскуха; он заставил ее сыграть эту роль для того, чтобы посмеяться над тобой, так же как он смеется надо мной!

— Не верьте этому, отец, — сказал Мариус, в котором зарождавшаяся любовь уже готова была смело бороться с опасениями г-на Кумба. — Мадемуазель Риуф — достойная молодая особа. Если б вы только видели ее в конторе так, как видел ее я, в окружении служащих, если б вы только слышали ее…

— Немедленно замолчи, я тебе говорю, замолчи, иначе я тебя прогоню! Они хотят сыграть со мною комедию, а ты будешь их соучастником. И я бьюсь об заклад, что если они хотят прийти сегодня вечером ко мне домой, то для того, чтобы попотчевать меня какой-нибудь скверной шуткой из числа их бесовских выдумок! Пойди и скажи им, что меня вовсе не интересует их визит; что я не нуждаюсь ни в их извинениях, ни в их сожалениях и придаю им значение не больше, чем дынной корке; что я, в отличие от тебя, не флюгер из перьев, поворачивающийся под дуновением ветра; что я их ненавижу за причиненное мне зло, и его нельзя загладить несколькими словами; что если они только осмелятся явиться в мой дом, я направлю свое ружье на первого, кто дотронется до ручки моей двери.

Ничто не является столь заразительным в этом мире, как чувство гнева. Господин Кумб и так уже в высшей степени оскорбил сына Милетты, обрушившись на ту, что с недавних пор стала предметом его обожания; теперь его возбуждение привело к тому, что Мариус потерял самообладание, сохраняемое им до последней минуты, и он ответил, что после благожелательного приема, оказанного ему мадемуазель Риуф, он считает своим долгом ни в коем случае не брать на себя подобное поручение.

— Да уж! — с горечью в сердце воскликнул г-н Кумб. — . Напрасно изобретать различные соусы для радужного губана, ведь, какой бы красивый он ни был на вид, рыба эта все-таки дрянная и ее зелено-оранжевая чешуя не придает ей хорошего вкуса; Господь всегда одаривает внешней красотой в ущерб добросердечию: я оценил тебя правильно! Не понимаю, как я мог даже на мгновение заблуждаться на твой счет. Ты встаешь на сторону моих врагов — оставайся с ними, несчастный, и прочь от меня! Уходи и питай надежду, что в течение двадцати лет они, так же как я, будут давать тебе хлеб насущный! Уходи же к тем, кому ты меня предпочел! Впрочем, разве я так уж нуждаюсь и тебе?! Разве я не мужчина, а? Не мужчина, способный, несмотря на свой возраст, заставить уважать себя и наказать тех, кто его оскорбляет?!. Ха-ха-ха! — как-то судорожно засмеялся бывший грузчик. — И пусть они не надеются, что кривлянья их попугаихи помешает мне исполнить свой долг!

Господин Кумб почти выбился из сил. И чем реже бывший грузчик оказывался во власти очередной вспышки гнева, тем сильнее проявлялся этот гнев, тем быстрее он должен был довести г-на Кумба до изнеможения; последнюю фразу он сумел произнести лишь сделан над собой большое усилие, а последние слова его уже было совершенно невозможно разобрать. Он опустился на кровать, на спинку которой до сих пор опирался, его губы посинели, в то время как лицо стало мертвенно-бледным, и, задыхаясь, он упал на матрац.

Громкий голос хозяина уже на протяжении некоторого времени привлекал внимание Милетты: находясь на лестнице, ни жива ни мертва, она прислушивалась к нему; на крик, вырвавшийся из груди Мариуса, когда тот увидел г-на Кумба, который оседал на кровать, она вбежала в комнату и поспешила оказать ему помощь.

Как только она заметила, что тот начинает приходить в себя, она увлекла Мариуса за собой на лестницу.

— Удались отсюда, дитя мое, — сказала она ему, понизив голос. — Не надо, чтобы он обнаружил тебя здесь, когда к нему снова вернется сознание: твое присутствие может вызвать у него новую вспышку гнева, а гнев этот приводит меня в ужас тем более, что я не припомню, приходилось ли мне когда-нибудь видеть его в подобном состоянии. И пусть, несмотря на то что сейчас произошло, в твоем сердце не останется горечи; Господь часто испытывает нас, посылая несчастья, однако мы всегда обращаемся к нему лишь для того, чтобы возблагодарить за его благодеяния. Именно так следует поступать по отношению ко всем тем, кто нас любит, дитя мое, и помнить лишь доброту, проявленную ими к нам. Я услышала только последние слова господина Кумба; не знаю, что произошло между вами, но не думаю, как он того опасается, что ты примешь сторону его врагов. Ты не имеешь права забывать, сколько доброты и сочувствия он проявил к твоей матери в то время, когда все покинули ее; кстати, те, что столь сильно изменили человека, которого я всегда знала как кроткого и миролюбивого, не иначе как люди злые.

Мариусу очень не хотелось, чтобы у матери оставалось дурное мнение о той, что лично на него произвела столь сильное впечатление, однако донесшийся до них голос г-на Кумба хотя и едва внятно, но властно позвал Милетту, и она, нежно обняв сына, тотчас оставила его.

С тяжелым сердцем и со слезами на глазах Мариус покинул деревенский домик; за ночь воображение молодого человека, истинного южанина, завело его очень далеко. Ему было девятнадцать лет, а в этом возрасте препятствия, связанные с общественным и имущественным положением, не мешают полету счастливых несбыточных мечтаний, и он нежно лелеял эти сладкие надежды; он уже видел, как согласно желанию Мадлен, выраженному в ее письме к нему, между обитателями обоих домов установлены повседневные добрососедские отношения, и под покровом этих грез зарождавшаяся, по его ощущениям, сердечная страсть к девушке стала казаться ему разделенной любовью. Но гнев, выплеснутый злопамятным г-ном Кумбом, дохнул на этих очаровательных призраков, населявших его мечты, и разогнал их. Выйдя из испытываемого им состояния опьянения, он очутился в мире, казавшемся ему совершенно незнакомым, с действительностью, весьма удручавшей его. Вновь овладев собою, он оценил то расстояние, что разделяло его и мадемуазель Мадлен, и впервые за последние сутки вспомнил о том, кто он такой, вспомнил о своем происхождении, о незначительном общественном положении бывшего мастерового, чье имя он носил, а также о скромном будущем, к которому чувствовал себя приговоренным.

У Мариуса было достаточно величия души, чтобы перед лицом несбывшихся надежд не стыдиться своего низкого происхождения; достаточно благородства чувств, чтобы не обвинять ни тех, кто дал ему жизнь, ни даже судьбу; его сердце обливалось кровью, он страдал, но не испытывал ни гнева, ни отчаяния.

Признав свои ошибки и заблуждения, он с мужской твердостью, редко встречающейся у людей его возраста, тотчас покаялся в своих самонадеянных надеждах; он решил собрать все свои силы и мужество, чтобы погасить едва родившуюся любовь, казавшуюся ему безрассудной, и поклялся самому себе изгнать из своих мыслей все, что напоминало ему о Мадлен, полагая, что тем самым победит власть, какую она уже возымела над его сердцем.

Правда, принять такое решение было гораздо легче, чем привести его в исполнение. Мариус искал, что могло бы его отвлечь и изгладить из памяти уже запечатлевшийся там очаровательный образ, но не находил ничего.