Магия и пули (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 41

– Новый русский. Не хватает голдов и барсетки, – прокомментировал Друг отражение в зеркале. – Пойдем, что ли, джунгли стричь?

Цирюльник, если удивился заказу лохматого господина, то виду не подал. Постриг коротко. Крашеные космы осыпались на пол, осталась темно-русая щеточка волос. Подбородок выбрил начисто, высоко подняв виски – ни усов, ни бороды, ни бакенбард. Так обычно делали актеры, чтобы собственные волосы не мешали парикам и наклеенной на лицо растительности.

В этом виде и в прекрасном настроении Федор наведался в ресторан. Отобедав, взял извозчика и велел тому везти к Финляндскому вокзалу. Дорога предстояла недолгая – в Сестрорецк.

Генштаб удовлетворил его прошение о переводе, но лишь наполовину. Тула для Юсупова закрыта – там князя караулят германские агенты. Типа, обрыдались, не дождамшись. Потому поедешь на завод, стоящий в Сестрорецке. Созданный еще царем Петром, ковал оружие для России. Город был в особом статусе, посторонних личностей туда не допускали. Там внезапно вдруг воскресший князь Юсупов ускользнет от германских глаз. Если и пронюхают, то достать непросто – хенде коротки.

Федор ехал в экипаже и глазел по сторонам. С того памятного визита в Питер, когда он столкнулся с Юлией, город изменился. И не в лучшую сторону. Появилось несметное количество плакатов и плакатиков, взывавших к единению против германского супостата.

– «Все для фронта, все для победы». А война еще не началась, – буркнул Друг. – Может быть и правильно. В моем мире слишком долго не телились. Получилось, словно в анекдоте: зима пришла, а мы не ждали.

Федор остановил пролетку и подозвал уличного разносчика газет. Отдав семишник[1], развернул пахнущие типографской краской листы. Содержание первых трех полос удивительно соответствовало увиденному на улицах. Аршинными буквами: «Разоблачен саботаж германских агентов на Путиловском заводе». Шрифтом чуть поменьше: «Инженер Шварц и механик Бергкампф, учинившие саботаж, застрелены при задержании». Далее шли заметки о повальных обысках в конторах, в банках, магазинах и на предприятиях, принадлежащих владельцам с немецкими фамилиями. В оборот брали даже Осененных с германскими корнями в бог знает каком давнем поколении. Может, кто-то и сотрудничал с властями Рейха, но даже самый ушибленный на голову горе-патриот должен был сообразить: далеко не все пострадавшие – враги. Проживание в России в течение всей жизни, браки с русскими, белорусами, малороссами, татарами, принятие православия, карьера и недвижимость – все это для подданного империи значило неизмеримо больше, чем рождение прадедушки когда-то и где-то на берегах Рейна.

– Тридцать седьмой год! – раздалось в голове.

– Так тринадцатый навроде как, – поправил Федор Друга.

– В моем мире такая вакханалия накрыла страну в тридцать седьмом. Вся Россия поделилась на тех, кто искал шпионов, и тех, среди кого искали. Находили – тысячами. Этот мир другой, но дурдом выходит похожий…

Не в силах дочитать газету, даже мирные страницы – о светских новостях, спорте, объявления, Федор оставил ее в пролетке и вышел к Финляндскому вокзалу с саквояжем.

– Знаешь, – оживился Друг, – здесь через Финляндию приехал один тип. У вокзала вскарабкался на броневик и речь толкнул. Мол, товарищи рабочие, долой буржуев, власть – Советам, и да здравствует диктатура пролетариата. С того и началось, а через двадцать лет случился приснопамятный тридцать седьмой. Хотя и до него хватило… Давай надеяться на лучшее.

Это пожелание немедленно и сбылось, только с точностью до наоборот. Привокзальные босяки вздумали ограбить прилично одетого господина. Загородили дорогу полукругом. Битюг, вставший напротив, нож достал. Двое – по бокам. Еще один, росточком поменьше обладателя ножа, занял позицию позади – он явно банду возглавлял. Скомандовал визгливо:

– Замер, господинчик! Саквояж и котлы[2] – все наземь. Доху с шапкой – тоже. Сам – тикай подальше от греха.

Федор оглянулся. Ни городового, ни кого-то из полиции нет в помине. Все шпионов ловят, шпаной заняться недосуг. Если вокзальный грабитель подойдет вплотную, ткнет пером – Зеркальный щит может не сработать. А тульский револьвер в Париже обретается, маркизу подарил. «Браунинг» стащили по пути в Россию, по глупости оставил в самолете. Кто-то из механиков прибрал…

Выросший в фабричной среде, Федор не боялся драк. Участвовал не раз. Силушкой не обижен, пару гопников раскидал бы голыми руками – сомнений нет. Но четверых – навряд ли.

– Федя! Представь, что башка уркагана, вооруженного ножом, – это как пепельница на столе у немца. Целься и стреляй! – раздалось в голове.

Ободренный советом, Федор сделал в бок шажок – громила с ножом оказался на одной линии с главарем, и вломил от души, выпростав к нему руки. Внутри словно вскипело, и этот кипяток хлынул прямо в низкий, давно не мытый лоб!

Голова налетчика откинулась назад так, будто по ней врезало лошадиным копытом. Падая навзничь, он выпустил нож и ударил главаря затылком по лицу. Оба рухнули на мостовую.

– Страх потеряли, собаки драные, на Осененного с ножом кидаться! – гаркнул Федор.

– Дык… эта… нема на вас значка… – пролепетал один из оставшихся на ногах.

– Так я еще и виноват?!

Грозный рык Федора улетел вдогонку улепетывающим. Дрянной, но длинный нож, поддетый носком ботинка, утонул в сугробе.

Больше до самого Сестрорецка приключений не случилось. В этом маленьком городке по пути из Питера в Выборг порядок поддерживался гораздо строже. Прямо на станции Федора остановил патруль. Жандармский унтер придирчиво изучил документы, а предписание прибыть в закрытый для посторонних город разве что не лизнул. И лишь затем смягчился.

– Так в заводоуправлении уже нема никого, милостивый государь. В гостиницу устроиться желаете?

– Какую посоветуешь?

– Жидовскую[3], коли не брезгуете. Тут недалече.

Унтер, почему-то не разобравший, что перед ним – князь, а к нему полагается обращаться «ваше сиятельство», показал обещанную гостиницу, скорей – трактир. Федор, тем не менее, устроился неплохо, договорился и об ужине, естественно, что не кошерном. Затем вышел прогуляться.

Довольно большой оружейный завод, еще в петровские времена заложенный, занимал изрядную часть перешейка между озером Разлив и Финским заливом. Природа, где ее не тронула человеческая рука, была чудо как хороша – стройные ели и сосны спускались к самой воде озера. Но что особенно бросилось в глаза – так это высокая антенна для радиотелеграфии в здании рядом с заводом. Выглядело это странно. Связь по радио налаживалась для кораблей и цивильных судов в Финском заливе, станции надлежало быть в Кронштадте. Сестрорецк вроде бы не имел морских сооружений.

Взяв это на заметку, Федор отправился отдыхать, а назавтра явился к генерал-майору Гедеонову Михаилу Даниловичу, начальствующему на заводе. Был тот немолод, лет за пятьдесят, и коротко острижен, подобно Федору. Усы с бородкой носил крохотные, не пытаясь уподобиться ветхозаветному старцу. В отличие от Кованько, Гедеонов был прекрасно осведомлен о личности новоприбывшего.

– Вы тот Юсупов-Кошкин, что помог нашим двум самородкам соорудить карабин под патрон «Арисака»? – огорошил с ходу.

– Боюсь, моя помощь несколько преувеличена, ваше превосходительство, – ответил Федор.

Повинуясь приглашающему жесту, он удобно устроился в кресле. Было невежливо отводить глаза от генерала, но взгляд помимо воли перебегал с его некрупной фигуры на стены, где красовались множественные образцы оружия. Неудивительно, что коллекция знатная – от гладкостволов петровских времен до первых нарезных ружей начала XIX века и, наконец, до знаменитой трехлинейки.

Хозяин кабинета заметил внимание новоприбывшего и буквально через несколько фраз поделился наболевшим.

– Знаете ли, ваше сиятельство, как трудно было в прошлом году принять бразды правления заводом. Им командовал великий Мосин, тот самый, давший трехлинейку. Затем – Дмитриев-Байцуров, Николай Григорьевич, то же глыба, человек-легенда в российском оружейном промысле…