Соратники Иегу - Дюма Александр - Страница 59

Тем временем генерал Моро явился к Мулену, желая оправдаться перед ним. Но бывший член Директории не стал его слушать и повернулся к нему спиной.

Моро все же попытался заговорить.

— Генерал, — остановил его Мулен, — ступайте в переднюю, там место тюремщикам!

Моро поник головой и наконец понял, что попался в ловушку и погубил свою репутацию.

В пять часов Бонапарт уже возвращался на улицу Победы в сопровождении всех находившихся в Париже генералов и высших офицеров.

Даже самые слепые, не уразумевшие, что означало 13 вандемьера, что означало возвращение Бонапарта из Египта, увидели, как над Тюильри поднялась пламенеющая звезда его судьбы: они поняли, что не могут играть роль солнца, и спешили стать спутниками.

Крики «Да здравствует Бонапарт!», подобно буйному морскому приливу, прокатились по улице Монблан и захлестнули улицу Победы, возвещая Жозефине возвращение ее супруга.

Впечатлительная креолка ожидала его с замиранием сердца; она устремилась к нему навстречу, но от волнения не могла выговорить ни слова.

— Успокойся! — утешал ее Бонапарт, который, возвратившись домой, стал по-прежнему добродушным. — Успокойся! Сделано все, что было возможно сегодня.

— А ты покончил с этим, друг мой?

— О нет, — отвечал Бонапарт.

— Значит, завтра опять придется что-то предпринимать?

— Да, но на завтра остается лишь пустая формальность. Правда, с этой «формальностью» оказалось не так-то легко покончить; но всякий знает, к чему привели события, разыгравшиеся в Сен-Клу. Поэтому мы не станем их излагать и перенесемся мысленно к главным нашим героям, от которых мы ненадолго оторвались, сосредоточив внимание на знаменитом историческом лице, введенном нами в роман.

Еще несколько слов.

Двадцатого брюмера в час ночи Бонапарт был избран на десять лет первым консулом и взял себе в помощники Камбасереса и Лебрена, избранных вторыми консулами; при этом он твердо решил присвоить себе функции не только своих двух коллег, но и министров.

Вечером 20 брюмера он лег спать в Люксембургском дворце на кровати гражданина Гойе, который был выпущен днем на свободу вместе со своим коллегой Муленом.

Ролан был назначен комендантом Люксембургского дворца.

XXV. ВАЖНОЕ СООБЩЕНИЕ

Прошло некоторое время после военного переворота, вызвавшего громкие отклики во всей Европе, лик которой Бонапарту предстояло на время изменить, подобно тому, как шторм меняет лик океана. Утром 30 нивоза, или, говоря более понятным языком, 20 января 1800 года, Ролан, исполняя свои новые обязанности, просматривал объемистую почту, и среди полусотни прошений об аудиенции его внимание привлекло письмо такого содержания:

«Господин комендант!

Я знаю Вашу порядочность, и Вы увидите, как я ее ценю.

Мне надобно с Вами поговорить в течение пяти минут, и все это время я буду оставаться в маске.

Я хочу обратиться к вам с одной просьбой.

Исполните Вы или не исполните мою просьбу, но знайте, что я пытаюсь проникнуть в Люксембургский дворец, имея в виду интересы первого консула Бонапарта и воинствующих роялистов, к которым я принадлежу. Прошу Вас дать мне честное слово, что Вы позволите мне не только свободно войти во дворец, но и выйти из него.

Если завтра в семь часов вечера я увижу одинокий огонек в окне над часами, значит, полковник Ролан де Монтревель дает мне честное слово, и я спокойно подойду к маленькой двери, выходящей в сад в левом крыле дворца.

Я постучу три раза, раздельно, на манер франкмасонов.

Чтобы Вы знали заранее, кому Вы дадите слово или откажетесь его дать, я ставлю свою подпись; Вы, вероятно, не забыли, при каких обстоятельствах Вам довелось слышать мое имя.

Морган, глава Соратников Иегу».

Ролан дважды перечитал послание, на минуту задумался, потом быстро встал и, войдя в кабинет первого консула, молча протянул ему письмо.

Бонапарт прочитал послание, причем его лицо оставалось непроницаемым, на нем не отразилось даже удивление.

— Надо зажечь огонь, — лаконично сказал первый консул.

И вернул письмо Ролану.

На другой день в семь часов вечера в окне уже виднелся свет, и в пять минут восьмого Ролан стоял в ожидании у маленькой двери, выходящей в сад. Через несколько мгновений в дверь постучали три раза, как это делают франкмасоны: два быстрых удара и через миг еще один.

Дверь тотчас же открылась, и на сероватом фоне зимнего ночного неба отчетливо выступила фигура в плаще; но пришедший в темноте не мог разглядеть Ролана.

Не видя никого перед собою, человек в плаще застыл на месте.

— Войдите! — сказал Ролан.

— А! Это вы, полковник!

— Откуда вы знаете, что это я? — удивился Ролан.

— Я узнал вас по голосу.

— По голосу? Но ведь мы с вами находились вместе всего несколько минут в авиньонской гостинице, а за это время я не произнес ни слова.

— Значит, я слышал ваш голос где-то в другом месте. Ролан ломал голову, недоумевая, где бы глава Соратников Иегу мог слышать его голос.

Но незнакомец шутливо спросил его:

— Неужели, полковник, из-за того, что мне знаком ваш голос, вы не дадите мне войти?

— Нет, нет, — отвечал Ролан. — Держите меня за фалду мундира и следуйте за мной. Я нарочно не велел освещать лестницу и коридор, который ведет в мой кабинет.

— Благодарю вас за предусмотрительность. Но раз вы мне дали слово, я прошел бы по дворцу из конца в конец, даже если бы он был освещен a giorno note 17, как говорят итальянцы.

— Да, я дал вам слово, поэтому спокойно поднимайтесь по лестнице. Моргана не приходилось подбадривать, он смело последовал за своим проводником.

Поднявшись по ступенькам, Ролан углубился в коридор, столь же темный, как и лестница; пройдя шагов двадцать, он отворил дверь и очутился у себя в кабинете.

Морган вошел вслед за ним.

Комната была освещена, но горели всего две свечи. Морган первым делом сбросил плащ и положил свои пистолеты на стол.

— Что вы делаете? — осведомился Ролан.

— С вашего позволения, — весело отвечал его собеседник, — я устраиваюсь здесь как дома.

— Но почему вы сняли с себя пистолеты? — допытывался Ролан.

— Что ж, вы думаете, что я взял их с собой, собираясь обороняться от вас?

— От кого же тогда?

— Да от госпожи полиции! Вы понимаете, я не желаю попасть в лапы гражданину Фуше и подпалю усы первому из его сбиров, который вздумает схватить меня.

— Значит, вы уверены, что вам здесь нечего опасаться?

— Черт возьми! — воскликнул молодой человек. — Да ведь вы дали мне слово!

— В таком случае почему вы не снимаете маску?

— Потому что мое лицо принадлежит не только мне, — в значительной мере оно принадлежит моим соратникам. Ведь если узнают одного из нас, он может потянуть за собой и других на гильотину! И вы, конечно, догадываетесь, полковник, что я знаю, куда ведет наша игра!

— Зачем же тогда вы ее затеяли?

— Вот так вопрос! А зачем вы идете на поле битвы, где пуля может продырявить вам грудь, а бомба — оторвать голову?

— Позвольте вам заметить, это совсем другое дело: на поле битвы меня ждет почетная смерть!

— Вот как! Так вы думаете, я буду обесчещен, когда треугольный нож революции отсечет мне голову? Ничуть не бывало! Ведь я, так же как и вы, солдат. Но люди по-разному борются за свои идеи. У каждой религии есть свои герои и свои мученики. Счастливы в этом мире герои! Блаженны мученики в мире ином!

Молодой человек произнес эти слова с такой убежденностью, что они взволновали Ролана, вернее, поразили его.

— Но я пришел к вам не для того, — продолжал Морган, переходя от вдохновения к характерной для него веселости, — чтобы философствовать на политические темы! Я пришел просить у вас разрешения поговорить с первым консулом.

— Как! С первым консулом?! — воскликнул Ролан.