Соратники Иегу - Дюма Александр - Страница 49

С самым равнодушным видом он обошел раза три вокруг гостиной, потом, как бы внезапно увидев Талейрана и Бонапарта, беседующих у окна, направился к ним.

— Да, Брюи — человек сильной воли, — заметил Бонапарт, который привык судить о людях не только по важным их поступкам, но и по самым незначительным.

— А главное, весьма осмотрительный, генерал, — подхватил Талейран.

— Все так, но боюсь, что понадобится штопор, чтобы вытягивать из него слова.

— О нет, теперь, примкнув к нам, он будет обо всем говорить открыто.

И действительно, подойдя к Бонапарту и Талейрану, Брюи сразу же приступил к делу.

— Я с ними повидался, они колеблются, — лаконично сказал он.

— Колеблются! Камбасерес и Лебрен колеблются? Я понимаю, еще Лебрен, литератор, человек умеренных взглядов, пуританин, но Камбасерес…

— Что поделаешь!

— А вы им не сказали, что я намерен сделать их обоих консулами?

— Нет, так далеко я не заходил, — улыбнулся Брюи.

— А почему? — поинтересовался Бонапарт.

— Да потому, что вы только сейчас сообщили мне о своих намерениях, гражданин генерал.

— Это верно, — проговорил Бонапарт, закусывая губы.

— Что ж, мне исправить свое упущение? — спросил Брюи.

— Нет, нет, — быстро ответил генерал, — а то они еще вообразят, что я в них нуждаюсь. Не хочу прибегать ни к каким уловкам. Пусть они сегодня же примут решение, а то завтра будет поздно. Я и один достаточно силен, а теперь я заполучил Сиейеса и Барраса.

— Барраса? — удивились оба участника переговоров.

— Да, Барраса, который называет меня «маленьким капралом» и не хочет снова посылать в Италию, говоря, что там я сделал свою карьеру и незачем мне туда возвращаться… Так вот, Баррас…

— Что Баррас?

— Да ничего…

Немного помедлив, Бонапарт продолжал:

— А впрочем, я могу вам это сказать! Как вы думаете, какое признание вчера за обедом сделал мне Баррас? Он сказал, что Конституция Третьего года потеряла силу, что он признает необходимость диктатуры, что он решил сойти со сцены и передать бразды правления другому. Он добавил, что потерял популярность и Республике нужны новые люди. Но догадайтесь, кому он вздумал передать свою власть!.. Держу пари, по примеру госпожи де Севинье, на сто, на тысячу, на десять тысяч, что вы не догадаетесь. Генералу Эдувилю! Это славный малый… но стоило мне поглядеть ему в лицо, как он опустил глаза. Правда, мои глаза, должно быть, метали молнии… И что же за этим последовало? Сегодня в восемь утра Баррас прилетел ко мне и застал меня в постели. Он начал рассыпаться в извинениях: вчера он, видите ли, сглупил. Поскольку лишь я один могу спасти Республику, он отдает себя в мое распоряжение, будет делать все, что мне угодно, исполнять роль, какую я ему поручу. Уверял, что в моих замыслах вполне могу рассчитывать на него… Да, на него. Пусть себе сидит у моря и ждет попутного ветра!

Господин де Талейран не мог не сострить:

— Боюсь, генерал, что ему не дождаться ветра свободы! Бонапарт покосился на бывшего епископа.

— Да, я знаю, что Баррас — ваш друг, друг Фуше и Реаля, но он никогда не был моим другом, и я ему это докажу. Вы, Брюи, вернетесь к Лебрену и Камбасересу и заключите сделку с ними!

Тут он взглянул на свои часы и нахмурился:

— Мне кажется, Моро заставляет себя ждать.

И он направился к группе гостей, окружавших Тальма. Оба дипломата проводили его глазами. Потом адмирал Брюи шепотом спросил Талейрана:

— Что вы скажете, дорогой Морис? Вот как он относится к человеку, который выдвинул его во время осады Тулона, когда он был еще простым офицером, поручил ему тринадцатого вандемьера защищать Конвент и, наконец, сделал его в возрасте двадцати шести лет главнокомандующим армией в Италии?

— Я скажу, дорогой адмирал, — отвечал г-н де Талейран с бледной и одновременно иронической улыбкой, — существуют услуги настолько важные, что за них можно отплатить только неблагодарностью.

В этот момент дверь отворилась и доложили о генерале Моро.

Его приход был настолько неожиданным, что большинство присутствующих были изумлены, услышав его имя, и все взоры устремились на дверь.

Появился Моро.

В ту пору три человека приковывали к себе внимание французов, и одним из них был Моро.

Двое других были Бонапарт и Пишегрю.

Каждый из них стал своего рода символом.

Пишегрю, после 18 фрюктидора, стал живым символом монархии.

Моро, после того как его прозвали Фабием, стал символом Республики. Бонапарт, живой символ войны, превосходил их обоих: его имя было окружено ореолом побед.

Моро был тогда в полном расцвете сил; мы сказали бы, в блеске своей гениальности, если бы решительность не была одним из признаков гения. А между тем этот знаменитый cunctator note 13 обнаруживал крайнюю нерешительность.

Ему минуло тридцать шесть лет; он был высокого роста; лицо его выражало приветливость, спокойствие и твердость. Вероятно, он походил на Ксенофонта.

Бонапарт никогда его не видел, и он тоже до сих пор еще не встречал Бонапарта.

В то время как один из них сражался на Адидже и Минчо, другой подвизался на Дунае и на Рейне.

Увидев Моро, Бонапарт пошел ему навстречу.

— Добро пожаловать, генерал! — произнес он. На губах Моро появилась любезная улыбка.

— Генерал, — отвечал он, — вы вернулись из Египта победителем, а я возвращаюсь из Италии после крупного поражения.

Между тем гости окружили их со всех сторон: каждому хотелось посмотреть, как новый Цезарь встретит нового Помпея.

— Лично вы не были разбиты и не отвечаете за это поражение, генерал, — сказал Бонапарт. — В этом поражении виновен Жубер: если бы он прибыл к своей армии в

Италию, как только был назначен главнокомандующим, то более чем вероятно, что русские и австрийцы теми силами, которые у них тогда были, не выдержали бы его натиска; но медовый месяц удержал его в Париже! За этот роковой месяц бедняга Жубер заплатил жизнью, потому что союзники успели сосредоточить там все свои силы; после взятия Мантуи освободилось пятнадцать тысяч человек, прибывших накануне сражения, и, естественно, наши храбрые войска были раздавлены их объединенными силами!

— Увы, это так, — отозвался Моро, — численное превосходство всегда приносит победу.

— Великая истина, генерал, — воскликнул Бонапарт, — неоспоримая истина!

— А между тем, — вмешался в разговор Арно, — вы, генерал, с небольшим войском одерживали победы над крупными армиями.

— Будь вы Марием, а не автором «Мария», вы бы этого не сказали, господин поэт. Даже когда с небольшим войском я разбивал большие армии… Слушайте внимательно, молодые люди, вы, которые сегодня подчиняетесь, а завтра будете командовать!.. Всякий раз численное превосходство приносило победу!

— Мы этого не понимаем, — в один голос сказали Арно и Лефевр.

Но Моро кивнул головой, давая знать, что он понял. Бонапарт продолжал:

— Вот моя теория — в этом все военное искусство! Когда мне предстоит битва с превосходящими силами противника, я стягиваю все свои полки, обрушиваюсь с быстротой молнии на один из его флангов и опрокидываю его. Этот маневр всякий раз вносит беспорядок в ряды врага; воспользовавшись этим, я тут же атакую другой фланг, опять пуская в ход все свои силы. Таким образом я разбивал армию противника по частям и одерживал победу, которую всякий раз, как видите, приносило численное превосходство.

При последних словах гениального полководца, делившегося с гостями своей тактикой, двери распахнулись и слуга доложил, что обед подан.

— Идемте, генерал, — проговорил Бонапарт, подводя Моро к Жозефине. — Дайте руку моей жене, и прошу всех за стол!

Гости перешли из гостиной в столовую.

После обеда Бонапарт под предлогом, что хочет показать Моро великолепную саблю, привезенную из Египта, увел его в свой кабинет.

Там двое соперников провели больше часа с глазу на глаз. Что произошло между ними? Какое соглашение они подписали? Какие дали друг другу обещания? Это никому не известно.