Соратники Иегу - Дюма Александр - Страница 35

Сэр Джон уже начал привыкать к причудам своего молодого друга. Страдающего сплином можно назвать мизантропом, хотя он и не склонен к выпадам, характерным для Тимона, и к язвительности, какой отличался Альцест. Тюремщик пересек двор, отделенный от здания суда стеной в пятнадцать футов высотою; посередине стена делала небольшой изгиб шириной в несколько футов; там находилась массивная дубовая дверь, через которую заключенные могли, не выходя на улицу, попасть в здание суда. В дальнем углу двора виднелась винтовая лестница, по которой можно было проникнуть внутрь тюрьмы.

Мы останавливаемся на всех этих подробностях, потому что нам придется в свое время возвратиться в эти места, и мы хотим заранее хоть немного ознакомить с ними читателя.

Поднявшись по ступенькам, попадаешь в прихожую тюрьмы, то есть в комнату судебного привратника. Оттуда спускаешься по лестнице в десять ступенек во второй двор; он отделен от двора для прогулки заключенных стеной, похожей на описанную уже нами, но в ней имеются три двери. В глубине двора — вход в коридор, ведущий к комнате тюремщика, которая примыкает к другому коридору, где расположены камеры, носящие красочное название «клеток».

Тюремщик остановился у первой «клетки» и показал на дверь.

— Вот сюда, — сказал он, — я поместил вашу матушку и вашу сестру, чтобы эти дамы могли постучать в стенку, если бы им понадобился я или Шарлотта.

— Есть кто-нибудь в этой камере?

— Ни души.

— Ну, так будьте добры, отоприте дверь. Это мой друг лорд Тенли, англичанин-филантроп; он путешествует по нашей стране и хочет узнать, какие тюрьмы лучше: французские или английские. Входите, милорд, входите!

И как только дядюшка Куртуа открыл дверь, Ролан впустил сэра Джона в квадратную камеру шириной и длиной в десять-двенадцать футов.

— О! — воскликнул сэр Джон. — Какое мрачное место!

— Вы находите? Так вот, дорогой лорд, в этой камере моя мать, достойнейшая в мире женщина, и сестра, с которой вы познакомились, просидели шесть недель, ожидая, что их вот-вот поведут на Бастионную площадь. Заметьте, что это было пять лет назад, когда сестре едва минуло двенадцать.

— Но какое же преступление они совершили?

— О! Чудовищное! Город Бурк счел своим долгом торжественно отметить годовщину смерти Друга народа, но моя матушка не согласилась, чтобы сестра в числе других юных дев несла урну со слезами Франции. Что поделаешь! Бедная женщина считала, что она принесла в жертву родине кровь сына, пролитую в Италии, и кровь мужа, пролитую в Германии. Но она заблуждалась! Оказывается, родина требовала от нее еще слезы дочери. По мнению матушки, это было уже чересчур, тем более что приходилось оплакивать гражданина Марата! И вот в день церемонии, вечером, когда город был объят энтузиазмом, матушку арестовали. К счастью, Бурку далеко до Парижа по части скоростей. В судебной канцелярии у нас имеется друг, который и затянул разбирательство дела. В один прекрасный день стало известно сразу о падении и о смерти Робеспьера. Это событие положило конец многому, в том числе и смертным казням. Наш друг из судебной канцелярии растолковал членам суда, что в Париже стали склонны оказывать милосердие. Подождали неделю-другую и наконец сообщили матери и сестре, что они свободны. Все это наводит на глубокие философские размышления. Дело в том, мой друг, что их освобождению предшествовал целый ряд событий, вытекавших одно из другого. Началось с того, что мадемуазель Тереза Кабаррюс приехала из Испании во Францию и вышла замуж за господина Фонтене, парламентского советника; потом ее арестовали, и она предстала перед проконсулом Тальеном, который был сыном дворецкого маркиза де Берси и занимал последовательно должности писаря в прокуратуре, мастера цеха в типографии, экспедитора, секретаря Коммуны Парижа, в тот момент откомандированного в Бордо; проконсул влюбился в Терезу; сидя в тюрьме, она послала ему кинжал и такую записку: «Если тиран не умрет сегодня, я умру завтра»; после этого Сен-Жюст был арестован, не успев договорить своей речи; Робеспьер в этот день охрип, что дало повод Гарнье (из департамента Об) крикнуть: «Тебя душит кровь Дантона!» Луше потребовал ареста Робеспьера; того взяли под стражу, Коммуна его освободила, затем его снова арестовали, ему раздробили челюсть выстрелом из пистолета, а на другой день казнили…

Если бы все это не произошло, моей матери, по всей вероятности, отсекли бы голову за то, что она не позволила своей дочери оплакивать гражданина Марата, наполняя слезами одну из двенадцати урн, предназначенных для этой цели муниципалитетом города Бурка… Прощай, Куртуа, ты хороший человек, ты давал моей матери и сестре вина, разбавленного водой, кусок мяса, чтобы они ели не один хлеб, ты внушал им надежду, поддерживал их. Ты послал к ним свою дочь, чтобы им самим не надо было мести камеру. Это неоценимые услуги! Но, к сожалению, я небогат: у меня с собой всего пятьдесят луидоров. Вот они… Идемте, милорд!

И молодой человек так быстро вышел, увлекая за собой сэра Джона, что дядюшка Куртуа не успел опомниться и поблагодарить Ролана или же отказаться от денег. Если бы тюремщик не принял денег, то доказал бы свое бескорыстие, тем более похвальное, что он придерживался отнюдь не республиканских убеждений.

Покинув тюрьму, Ролан и сэр Джон направились на площадь Стычек и увидели целую толпу горожан, которые, узнав о возвращении генерала Бонапарта во Францию, теперь кричали во всю глотку: «Да здравствует Бонапарт!» Одни из них были поклонниками победителя в сражениях на Аркольском мосту, при Риволи и у пирамид; другие ликовали, услышав, подобно дядюшке Куртуа, что этот герой побеждал, чтобы возвести на трон его величество Людовика XVIII.

Посетив все, что было интересного в Бурке, Ролан и сэр Джон возвратились в замок Черных Ключей, нигде не останавливаясь по дороге.

Госпожи де Монтревель и Амели не было дома. Ролан усадил сэра Джона в кресло и попросил его немного подождать.

Через пять минут он вернулся, держа в руке что-то вроде брошюры, кое-как напечатанной на серой бумаге.

— Милый мой гость, — сказал он, — мне показалось, что вам трудно было поверить в самую возможность торжества, о котором я вам рассказывал и которое едва не стоило жизни моей матери и сестре, — так вот, я принес вам его программу. Прочитайте-ка, а я тем временем пойду посмотрю, что сталось с моими собаками. Ведь я полагаю, что вы не захотите заниматься рыбной ловлей, и мы сразу же перейдем к охоте.

И он вышел, оставив в руках сэра Джона постановление муниципалитета города Бурка относительно торжественной траурной церемонии в день годовщины смерти Марата.

XIII. КАБАН

Сэр Джон дочитывал сей любопытный документ, когда возвратилась г-жа де Монтревель и ее дочь.

Амели не подозревала, что Ролан и сэр Джон так много говорили о ней, и поэтому ее удивило выражение, с каким джентльмен смотрел на нее.

Она казалась ему восхитительной.

Он понимал ее мать, которая, рискуя жизнью, не пожелала, чтобы прелестное создание в роли статистки принимало участие в торжественном поклонении богу Марату среди толпы, осквернявшей взглядами ее юную красоту.

Он представлял себе холодную и сырую камеру, которую посетил час тому назад, и содрогался при мысли, что эта хрупкая белая лилия пробыла полтора месяца взаперти, лишенная воздуха и света.

Он смотрел на ее шею, пожалуй, чуть длинноватую, но нежную и гибкую, подобно лебединой, и ему вспоминались печальные слова, которые произнесла злосчастная принцесса де Ламбаль, прикасаясь рукой к своей шее: «Она не затруднит палача!»

Эти мысли пронеслись в голове сэра Джона, и его лицо приняло столь необычное для него выражение, что г-жа де Монтревель невольно спросила, что с ним такое.

Сэр Джон рассказал ей о посещении тюрьмы, о благоговейном паломничестве Ролана в камеру, где были заключены его мать и сестра.

Когда сэр Джон заканчивал свой рассказ, неожиданно прозвучала охотничья фанфара «В добрый путь» и вошел Ролан.