Тигровый, черный, золотой - Михалкова Елена Ивановна - Страница 14

Смотреть за Макаром было так же увлекательно, как изучать повадки какого-нибудь лесного зверя. Илюшин двигался легко и плавно, буквально перетекая от картины к картине. Бабкину невольно вспомнились утренние коты. Но, выбрав объект, Илюшин замирал и становился неподвижен, точно хищник в засаде.

К этому времени галерея постепенно начала заполняться, и Сергей получил материал для сравнений. Люди, вставая перед пейзажами или портретами, топтались, перемещали вес тела с ноги на ногу, шевелились, наклоняли головы, покашливали, поправляли сумки, потягивались… По контрасту с их суетливостью неподвижность Илюшина казалась нечеловеческой.

Интереса Макара к картинам Сергей не понимал. Самому ему понравились только пейзажи. Пожалуй, пару из них он бы согласился повесить в квартире. Сочные, яркие – казалось, краски брызжут из них, точно из сжатого в кулаке апельсина. Автором пейзажей значился Тимофей Ломовцев.

Маше могли бы понравиться цветы. Едва намеченная линия подоконника, стеклянная ваза, преломляющая солнечные лучи, и над прозрачно-сияющим стеклом – крупные пурпурно-розовые мазки раскрывающихся пионов с точно переданным густым сумбуром почти живых лепестков. Казалось, если стоять перед картиной достаточно долго, среди них мелькнет муравей. Крепко сжатые младенческие кулачки бутонов в зеленых рубашонках торчали далеко в сторону, и даже Сергею было понятно, что этот длинный взмах совершенно необходим, что без него картина не состоится. «Майя Куприянова», – прочел он подпись.

Несколько картин, изображавших замощенные булыжником площади с взлетающими над ними голубями, показались ему смутно знакомыми. «Наталья Голубцова». Он повертел это имя в памяти. Кого же еще рисовать Голубцовой как не голубей… Но где же он видел эти площади и птичек?.. Голуби, впрочем, при ближайшем рассмотрении оказались собратьями по несчастью бурмистровского коня. Что-то в их анатомии наводило на мысль, что не рождены они ни для счастья, ни для полета.

Обнаженную натуру Сергей пропустил. Как человек старомодных взглядов, он предпочел бы, чтобы все эти женщины были одеты.

Дальняя стена была отведена под очень странные, на его взгляд, работы. Безумные длинноногие зайцы поднимались над деревьями, точно башенные краны; из растений прорастали головы кричащих людей…

Но больше всего его озадачили картины некоего Мирона Акимова.

Три из них изображали кита и рыб в разных сочетаниях. На огромных холстах через гигантскую тушу кита, как сквозь скалу, плыли розово-золотистые рыбы. Рыбы били фонтаном из китовой головы; рыбы покрывали кита, словно чешуя. Здесь, видимо, нужно было узреть некую идею, но Сергей для этого слишком проголодался.

Последняя картина вызвала у него отторжение. В толще серо-синеватого воздуха висели уши – полтора десятка ушей. Бабкин поморщился и сказал себе, что с него хватит.

Как назло, именно перед Акимовым Илюшин и застрял. Трижды уходил – и трижды возвращался.

«Да что он в нем нашел?»

«Почему уши?» – спросил себя Макар.

В этих фрагментах человеческих тел была потусторонняя прозрачность. Илюшин вглядывался с изумлением, пытаясь понять, каким образом удалось достичь художнику поразительного эффекта: любой из фрагментов казался некоторым образом больше, чем целый человек. Словно в розово-перламутровую раковину каждого уха ему удалось закатать, точно в консервную банку, все человеческое существо.

«Одухотворенные уши», – озадаченно подумал Макар. Полотно ему не нравилось. Оно было неприятным, даже отталкивающим. Но оторваться от него он не мог. Так в детстве взахлеб читал рассказы Эдгара По, не понимая и половины, ужасаясь, внутренне корчась и ощущая, что эти запутанные коридоры ведут его к чему-то скверному, однако не в силах был захлопнуть книгу.

По пути к Мартыновой Илюшин позвонил помощнице Бурмистрова.

– Анаит, вам было известно о конфликте Игоря Матвеевича с художницей из Имперского союза? Кажется, Кочегаровой.

– Я ничего об этом не слышала, – растерянно сказала Анаит. – Но я не так давно работаю у Игоря Матвеевича… Должно быть, все это произошло до меня.

Макар отметил, что с момента возвращения Бурмистрова в ее голосе появились извиняющиеся нотки.

– Кто может быть в курсе, кроме Ясинского? – Илюшин пока не хотел обращаться к нему за разъяснениями.

– Ульяшин или Ломовцев. Павел Андреич – по должности, а Тимофей – по вдохновению души. Он все обо всех знает.

Илюшин уточнил напоследок, любит ли Мартынова цветы, выслушал ответ, поблагодарил и попрощался.

– Ну что, в цветочный? – спросил Сергей. – Мы уже рядом, минут десять осталось.

– В табачный, – коротко ответил Макар.

– Серьезно?

– Ага. Анаит утверждает, что всем цветам Антонина Мартынова предпочитает хороший табак.

Вот почему Бабкину заранее представилась старая карга в замусоленной накидке, с горящим глазом и крючковатым носом, под которым в углу проваленного рта торчит дымящаяся трубка.

Из всего этого сбылась только трубка.

– Можете называть меня «госпожа оформитель», – сказала она, когда Макар спросил, как лучше к ней обращаться. – Феминитивов не терплю.

Непонятно было, шутит или говорит всерьез.

Госпожа оформитель взглянула на Бабкина и сжалилась:

– Антонина – вполне нормально и более чем достаточно. Ого, а вот это отлично!

По тому, как обрадовалась она табаку, Сергей понял, что Илюшин угадал с подношением. И трубку Антонина набила сразу же и с этой трубкой в зубах принялась расхаживать по мастерской: высокая, худая, босая, в подвернутых грязных джинсах и свободной рубашке трудноопределимого цвета. Узел русых волос на голове протыкала и удерживала длинная кисточка.

По мастерской за хозяйкой поплыл крепкий табачный дух, перебивая скипидарную вонь и что-то еще химическое, едкое.

– Офортный станок, – бросила она Сергею, уставившемуся на непонятное приспособление, на первый взгляд напомнившее снаряды в тренажерном зале.

Мастерская находилась в полуподвальном помещении с длинным узким окном под самым потолком. Над головой Бабкина подрагивали белые лампы, похожие на папиросы. Гигантский стол под окном, во всю ширину комнаты, был завален листами, тюбиками, карандашами, какими-то штампами и бог знает чем еще – у половины предметов в этой комнате он не понимал назначения.

Полетели в сторону раскрытые книги, а под ними обнаружился плоский панцирь электрической плитки. Вздулась и опала над туркой крепкая пена, и Бабкин получил наконец вожделенную кружку кофе – керамическую, огромную, как ступа Бабы-яги. Илюшину достались гейши, прогуливавшиеся под руку по перламутровым берегам старой фарфоровой чашки.

Сыщики устроились на колченогих табуретах. Сергей думал, что тут табурету и придет конец, но колченогий, не скрипнув, выдержал вес его огромного тела.

Мартынова присела на груду картонных папок. Сидела, выпускала дым, насмешливо оглядывая их ореховыми глазами. «А интересно было бы взглянуть на ее работы», – подумал Бабкин.

– Ну, давайте ваши вопросы, – весело предложила Антонина.

Илюшин отпил очень горький и очень крепкий кофе и без вступлений сказал:

– Мы расследуем исчезновение картин Бурмистрова. Вчера нам сообщили, что каждую из них можно оценить от полумиллиона до миллиона…

Он вынужден был прерваться. Антонина изменилась в лице, а затем громкий хохот огласил подвальную мастерскую. Художница смеялась, запрокинув голову, утирая слезы и мотая головой, словно счастливая лошадь, вырвавшаяся из загона на пастбище. За окном при звуках этого хохота остановились на тротуаре чьи-то озадаченные ноги.

– А-ахахаха! Это вам… Ха-ха!.. Бурмистров сообщил? – выговорила она наконец. – Что-то он поскромничал! Что ж не миллиард?

– Это слова искусствоведа Дьячкова…

Второй взрыв смеха оборвал Илюшина.

– Узнаю Родиона Натановича, – слегка успокоившись, сказала Мартынова. – Гнусный лживый червяк. Такого и придушить платочком было бы не грех. Красным, в голубую дрисочку.