Сильвандир - Дюма Александр - Страница 80

Вскоре в провинции распространился слух о том, что виконт де Безри и шевалье д'Ангилем вместе ездили в монастырь повидать мадемуазель Констанс де Безри и после этого визита юная послушница отказалась от своего намерения постричься в монахини и возвратилась под родительский кров.

И все дружно решили: столь неожиданное возвращение девушки к мирской жизни свидетельствует, что несогласие, некогда существовавшее между двумя семействами и еще более усилившееся после женитьбы шевалье д'Ангилема, теперь внезапно преодолено.

Сама Констанс не сомневалась в своем будущем счастье; она продолжала верить Роже даже тогда, когда он так долго отсутствовал, как же могла она вдруг начать сомневаться теперь, когда он вернулся к ней после трех лет разлуки и был так же влюблен в нее, как прежде?

Действительно, самым ярким из всех его юношеских воспоминаний была любовь к Констанс, и теперь Роже возвратился к этой своей первой, своей единственной любви. Чувство, которое он испытывал к Сильвандир — он это особенно ясно понимал ныне, когда вновь обрел Констанс, — было всего лишь плотской любовью, опьяняющей страстью, он был, если можно так выразиться, околдован красотою жены; вот почему страсть эта, не подкрепленная высоким чувством, всегда была только страстью, исполненной тревоги и ревности, а любовь, которую он питал к Констанс, приносила ему подлинное счастье.

Однако счастье шевалье омрачалось мучительными воспоминаниями о том, что произошло в Марселе. Иногда ему удавалось ненадолго забыть об этой ужасной ночи, тогда лицо его озаряла несказанная радость, и улыбка, говорившая о невыразимом счастье, расцветала на его губах; но потом роковая мысль неожиданно вспыхивала у него в голове, он бледнел как полотно, волосы у него вставали дыбом, на лбу, у самых корней волос, выступал холодный пот.

Несчастный Роже вновь видел, как в белесом тумане, заволакивавшем горизонт, исчезала тартана, уносившаяся к берегам Туниса…

Как мы уже говорили, Роже объявил Констанс, что намерен целый год носить траур по Сильвандир, и Констанс от души одобрила его решение неукоснительно соблюдать все требования приличий. Роже ни слова не сказал об их будущей свадьбе, но Констанс, остававшаяся верной своей любви, несмотря на неверность возлюбленного, теперь, когда он возвратился к ней, не считала нужным говорить об их брачном союзе, ибо полагала, что союз этот уже давно скреплен перед лицом Господа Бога. Вот почему, когда шевалье, уповавший на то, что шумная жизнь столицы немного развлечет его и, быть может, прогонит терзавшие его страхи, заговорил о том, что ему необходимо поехать в Париж, сославшись на свои запущенные дела, которые надобно привести в порядок, Констанс не стала перечить и только спросила, когда он рассчитывает вернуться назад.

— Так скоро, как только смогу, — ответил шевалье.

И этот неопределенный ответ вполне удовлетворил доверчивую девушку. Роже распрощался со своим родовым замком, он простился с бароном и баронессой, потом с аббатом Дюбюкуа и, наконец, с Кристофом и Кастором; сообщив маркизу де Кретте, что они через неделю вновь свидятся, шевалье не спеша отправился в путь.

Однако уже на третий день Роже был не в силах сносить столь медленную езду: она оставляла ему слишком много времени для раздумий о вещах, о которых он стремился забыть. Поэтому он нанял почтовых лошадей и уже на четвертую ночь после отъезда прибыл в Париж.

Шевалье ожидало там тяжкое испытание: он должен был один вернуться в особняк, откуда уехал вдвоем с Сильвандир. Бедняга едва решился поднять глаза из страха увидеть свет в покоях жены. Он боялся, что кто-либо из слуг вдруг выйдет навстречу ему и скажет:

— В ваше отсутствие, господин шевалье, возвратилась госпожа д'Ангилем, и она просит вас подняться к ней.

Но в запертых покоях его жены было темно, и никто из слуг не заговаривал о Сильвандир.

Бретон помогал своему хозяину переодеться с дороги; шевалье испытывал трепет в присутствии своего верного слуги, свидетеля его ревности. Ему казалось, что Бретон, знавший о том, как он был недоволен женою, теперь смотрит на него с понимающим видом, будто хочет сказать: «Ну что ж, стало быть, мы все-таки взяли реванш?»

Однако самое страшное из всех испытаний ждало шевалье тогда, когда он отправился с визитом к метру Буто. Тесть вперил в него испытующий взгляд: ведь недаром же старик был судьею! Но Роже, собравшись с силами, сохранил присутствие духа и выдержал этот инквизиторский взгляд, не опустил глаз. Хотя президент, в сущности, не любил свою дочь, ибо успел хорошо изучить ее нрав за те восемнадцать лет, что она прожила под его кровом, он привык подвергать людей допросам и, казалось, ничего не имел бы против, если б в его собственной семье обнаружилось небольшое уголовное преступление. Однако на сей раз ему не пришлось заняться судебным разбирательством, да и как было угадать даже столь опытному жрецу Фемиды, что задумал и совершил этот расторопный шевалье д'Ангилем, который к тому же не выказывал никаких притязаний на возможное наследство.

И потому метр Буто вместе с Роже скорбел по поводу постигшей их обоих утраты, но скорбел он, надо сказать, весьма умеренно; время от времени он по-прежнему обедал у своего зятя, и они сошлись теперь даже еще ближе. Это обстоятельство привело к тому, что окружающие восхищались силой супружеской любви шевалье, который и после смерти жены сохранил столь трогательную привязанность к ее отцу.

Такое дружество продолжалось месяца три, словно бы в назидание всем тем, кто мог его наблюдать. Но в одно прекрасное утро метр Буто вступил в яростный спор с каким-то ходатаем по делам, который посмел ему слишком уж дерзко перечить; достопочтенный президент легко впадал в гнев, шея у него была толстая и короткая, он упал, сраженный апоплексическим ударом, и скончался, даже не приходя в чувство; надо признаться, это событие не слишком огорчило Роже, не в обиду будь сказано лучшим зятьям на свете, ибо, окажись они хотя бы на сутки в шкуре шевалье д'Ангилема, они бы поняли, что и самый превосходный тесть может превратиться в надоедливого собеседника.

При первом же известии о несчастном случае горничная, прослужившая у метра Буто целых пятнадцать лет, кинулась к шевалье. Он тут же поехал к тестю, но, как мы уже говорили, почтенный президент так и не пришел в себя.

Вскрыли завещание. Метр Буто оставил триста тысяч ливров своему зятю, пятьдесят тысяч ливров — своей горничной, мадемуазель Фаншон, и около ста тысяч ливров он отказал богоугодным заведениям и храмам на дела благочестия.

Что же касается наличных денег, то о них не было и речи: в доме не нашлось даже мелкой монеты. Мадемуазель Фаншон во всем любила порядок.

Метр Буто был погребен со всеми почестями, приличествующими его положению в обществе. Его похоронили на кладбище Пер-Лашез, которое уже в те времена стало престижным.

Сто тысяч экю, завещанные ему тестем, привели шевалье в замешательство: деньги эти тяготили его. Ведь наследство по праву принадлежало Сильвандир. Но как было вручить ей эту сумму? В том-то и заключалось вся трудность. К тому же, получив такие деньги, Сильвандир могла выкупить себя и возвратиться во Францию, а при одной этой мысли шевалье содрогался.

Тем не менее он решил постоянно держать при себе эту сумму в процентных бумагах.

Перейдем теперь от метра Буто, с которым мы решили покончить разом, к маркизу де Кретте, с которым мы, слава Богу, отнюдь еще не покончили.

Если у метра Буто подозрения были еще только в зародыше, то у Кретте они, можно сказать, расцвели пышным цветом; но он был, что встречается весьма редко, человеком одновременно и светским и деликатным; к тому же он любил Роже как брата. Вот почему маркиз ни разу не спросил своего друга о жене, он только сказал ему, как бы невзначай и мимоходом:

— Кстати, мой дорогой, ты ведь знаешь, что я давно собирался свести счеты с этим Руаянкуром.

— Знаю, — ответил Роже.

— Так вот, памятуя о том, что ты далеко, я один отправился в Утрехт, дабы встретиться с ним; там, прямо на людях, я грубо наступил ему на ногу и таким образом принудил его наконец драться.