Сильвандир - Дюма Александр - Страница 20

Как это бывает со всеми решительными людьми, близкая опасность удвоила силы шевалье; он без колебания направился прямо к монастырю, позвонил у входа и с величайшим спокойствием выдержал испытующий взгляд привратницы.

— Сестра моя, — сказал он, — насколько мне известно, в вашей обители воспитывается мадемуазель Эрмини де Нарсе.

— Да, брат мой, — ответила привратница. — А что вам от нее угодно?

— Господин Анри де Нарсе поручил мне передать ей сие послание. Не будете ли вы так любезны вручить письмо по назначению, разумеется, после того как, в согласии с монастырским уставом, покажете его вашей достойной настоятельнице.

— Сейчас отнесу, — отвечала привратница. — Увы! Милая наша барышня! Это письмо, конечно, доставит ей большую радость, особенно сейчас, когда бедняжка так сильно убивается.

— Убивается? А почему? — с тревогой спросил Роже.

— Да потому, что она потеряла лучшую свою подругу.

— Лучшую подругу? — повторил Роже со все возрастающим страхом. — Вы говорите, она потеряла свою лучшую подругу?

— О Господи! — воскликнула привратница, возводя очи горе. — Да, Бог нам дал ее, и Бог взял ее к себе, и он правильно поступил, ведь она была сущий ангел во плоти.

— Но… но… ведь лучшей ее подругой, — вскричал Роже, вытирая пот, стекавший со лба, — ведь лучшей ее подругой была, если не ошибаюсь…

— Мадемуазель Констанс де Безри, — подхватила привратница. — Вы, часом, не знали ее, любезный брат мой?

— Констанс! Констанс! — вскричал шевалье. — Ради самого неба, продолжайте, продолжайте же! Что с ней произошло?

— Она скончалась три дня тому назад, — ответила монахиня. — Вчера ее похоронили.

Роже испустил душераздирающий крик, зашатался, как человек, сраженный молнией, и со всего размаха упал бы на мостовую, если б подошедший в это мгновение к воротам монастыря барон д'Ангилем не подхватил его на руки.

VI. ГЛАВА, ГДЕ РАССКАЗАНО О ТОМ, КАК, УЗНАВ О СМЕРТИ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ БЕЗРИ, ШЕВАЛЬЕ Д'АНГИЛЕМ ОЩУТИЛ ТАКОЕ ГОРЕ, ЧТО РЕШИЛ СДЕЛАТЬСЯ ИЕЗУИТОМ

Когда шевалье пришел в себя, он увидел, что лежит в комнате на постоялом дворе, а барон д'Ангилем сидит у изголовья его постели.

Открыв глаза, Роже огляделся вокруг: так поступает человек, который внезапно пробуждается и, проснувшись, силится понять, что же с ним случилось. И тут воспоминания ожили в его памяти: он припомнил все, что произошло у входа в монастырь, вспомнил, как он услышал из уст привратницы весть о кончине Констанс и, сраженный этим внезапным ударом, упал на руки человека, который, как ему показалось, походил на его отца.

На мгновение шевалье попытался было усомниться в постигшем его горе; однако слабость, которую он испытывал, брошенная на стул одежда его наставника, сидевший возле него плачущий отец — все это были слишком очевидные доказательства несчастья, и они не оставляли даже проблеска надежды; поэтому Роже вновь повернулся к барону, протянул к нему руки и простонал:

— Ах, батюшка, до чего же я несчастен!

Барон боготворил сына, он всячески старался утешить его, говоря все то, что обычно говорят в подобных случаях: он напомнил Роже, что тот — мужчина, а мужчина рожден для страданий, именно для этой цели Господь Бог и даровал ему силу. То были превосходные умозаключения, каким учат на уроках философии; однако, хотя доводы эти были неопровержимы, Роже лишь горестно качал головой и шептал:

— Если б только матушка была здесь! Если б только матушка была здесь!

— Скажи, а что бы она сделала такого, чего не могу сделать я? — спросил барон.

— Она бы плакала вместе со мной! — воскликнул Роже. И, разразившись рыданиями, он опять упал на подушки. Барон д'Ангилем решил, что самое лучшее в таких обстоятельствах — дать сыну выплакаться, не мешая ему.

И в самом деле, после слез Роже немного полегчало, и он мог теперь заговорить о Констанс. Как читатель догадывается, юноша засыпал отца вопросами о болезни девочки и о ее смерти. Барон весьма сдержанно отвечал, что он и сам знает о ее недуге и смерти лишь то, что известно всем: Констанс заразилась оспой и, несмотря на все усилия докторов, умерла после шести дней жестоких страданий.

Тогда шевалье объявил, что желает отправиться в монастырь и своими глазами увидеть комнату, где прежде жила бедная девочка, и могилу, где она ныне покоится: он хочет поплакать в ее комнате и помолиться на ее могиле.

Барон сообщил сыну, что на следующий день в монастыре состоится заупокойная служба по Констанс; если Роже обещает вести себя так, как положено мужчине, и в тот же вечер уехать в Ангилем, то ему разрешат присутствовать на этой службе, а по выходе из церкви отец и аббатиса сами отведут его сперва в келью Констанс, а затем на ее могилу.

Шевалье пообещал сохранять присутствие духа. Что же касается требования уехать из Шинона, то в глубине души он и сам этого желал, ибо чувствовал, что при сложившихся обстоятельствах очень нуждается в материнской нежности и любви.

Остаток дня прошел довольно спокойно, хотя и был отмечен все той же скорбью. Роже по-прежнему лежал в постели, время от времени закрывая глаза и притворяясь спящим. Тогда барон, думая, что сын и вправду заснул, выходил на цыпочках из комнаты, а юноша, оставшись в одиночестве, плакал сколько ему хотелось.

Наступила ночь, и, как ни горевал шевалье, он все же ненадолго забылся; ему снилась Констанс, но — странное дело! — ни разу он не видел ее бледной и умирающей в постели или бледной и бездыханной в гробу, нет, всякий раз в его сновидениях Констанс была полна жизни, на губах у нее играла улыбка, а глаза светились любовью; она казалась ему такой же, какой была прежде в Ангилеме, в Безри или в монастыре. И тогда Роже пробуждался, его сердце готово было выскочить из груди; несколько мгновений он сомневался в своем несчастье, но затем унылая комната постоялого двора, висевшая на стуле одежда аббата, шаги отца, который занимал соседнюю комнату и при каждом движении сына подходил к его двери, вновь возвращали юношу к ужасной уверенности в том, что смерть Констанс вовсе не сон.

На рассвете Роже услышал, что звонит монастырский колокол: медленными и глухими ударами он возвещал о приближении заупокойной службы, которая должна была происходить в тот день, и этот погребальный звон болью отдавался в душе юноши.

Еще одно обстоятельство сильно тревожило его: у него не было иной одежды, помимо той, в какой он убежал из Амбуаза, но ведь не мог же он присутствовать на панихиде по Констанс в одеянии аббата — он понимал, что такой маскарадный наряд таит в себе нечто комическое и никак не соответствует его глубокой скорби. Идти по полям и дорогам, похищать Констанс в подобном одеянии было вполне уместно, но слушать в нем заупокойную службу и плакать на могиле девочки было бы настоящим кощунством.

Сердцу свойственно безотчетное стремление к деликатности, оно никогда не обманывается на сей счет.

Тем временем в комнату к сыну вошел барон в сопровождении слуги, несшего полный мужской костюм. Роже поблагодарил отца и спросил, как ему удалось раздобыть эту одежду. Барон отвечал, что аббат Дюбюкуа, приехав в Ангилем, рассказал баронессе, в каком наряде убежал шевалье, и она вполне резонно решила, что Роже покинул Амбуаз для того, чтобы вновь свидеться с Констанс, а потому тотчас же послала сюда слугу с его одеждой, понимая, в каком затруднении окажется ее сын, приехав в Шинон. Одно только удивило Роже: почему матушка сама не привезла ему костюм.

Шевалье поспешно оделся: заупокойная служба начиналась в восемь утра; к величайшему удивлению барона, Роже ни разу даже не упомянул о Констанс. Дело в том, что бедный малый ощущал во всех ответах отца холодок и какую-то натянутость, а так как его душа была полна глубокой скорби, то ему это было неприятно; барон со своей стороны, видимо, боялся растравить горе сына и старательно избегал касаться в разговоре единственного предмета, только и занимавшего юношу: достойный дворянин не понимал, что во время тяжких испытаний, подобных тому, какое выпало на долю его сына, лучшее утешение — слезы, а исторгнуть их легче всего, когда говоришь с человеком, которому нужно выплакаться о понесенной им утрате.