Шевалье де Мезон-Руж - Дюма Александр - Страница 37

— Потому что, — промолвила Женевьева, — это может стать, дорогой Морис, причиной какого-нибудь неприятного происшествия. А если из-за моего каприза у вас, нашего друга, будут неприятности, я себе этого никогда в жизни не прощу.

— Вот что значит говорить разумно, Женевьева, — поддержал ее Моран. — Поверьте, недоверчивость сейчас очень возросла, и сегодня подозревают даже самых преданных патриотов. Откажитесь от этого плана, ведь, как вы сами говорите, это всего лишь простой каприз, продиктованный любопытством.

— Можно заподозрить, Моран, что вы так говорите из зависти. Вы сами никогда не видели ни королеву, ни короля, поэтому не хотите, чтобы их увидели другие. Лучше не спорьте, а составьте компанию.

— Я? Ну нет.

— Теперь уже не гражданка Диксмер желает пойти в Тампль, а я ее приглашаю, так же как и вас. Приходите развлечь бедного узника. Ведь когда закрываются большие ворота, я на двадцать четыре часа становлюсь таким же узником, как король или принц крови. Приходите же, — повторил он, сжав под столом ножку Женевьевы, — умоляю вас.

— Ну же, Моран, — сказала Женевьева, — идемте!

— Это потерянный день, — отвечал Моран, — он еще больше отдалит дату моего прощания с коммерцией.

— Значит, я не пойду, — сказала Женевьева.

— Но почему? — спросил Моран.

— Ах, Боже мой, это ведь так просто, — пояснила Женевьева. — Я не могу рассчитывать на то, что мой муж пойдет со мной, и если вы, благоразумный человек тридцати восьми лет, не будете меня сопровождать, я никогда не осмелюсь пройти одна через все эти посты артиллеристов, гренадеров и егерей с просьбой предоставить мне возможность поговорить с муниципальным гвардейцем, что всего на три или четыре года старше меня.

— Ну что ж, если вы, гражданка, считаете, что мое присутствие так необходимо…

— Полно, полно, гражданин ученый, будьте же галантны, словно вы всего лишь обыкновенный человек, и пожертвуйте половиной своего дня ради жены вашего друга.

— Хорошо! — согласился Моран.

— А теперь, — продолжал Морис, — я попрошу вас только об одном — о соблюдении тайны. Ведь посещение Тампля очень подозрительно само по себе, и если в результате этого визита что-нибудь случится, нас всех гильотинируют. Якобинцы не шутят, черт возьми! Вы только что видели, как они обошлись с жирондистами.

— Черт побери! — воскликнул Моран. — Над тем, что сказал гражданин Морис, надо хорошенько подумать: такой способ прощания с коммерцией меня вовсе не устраивает.

— Но разве вы не слышали, — продолжала, улыбаясь, Женевьева, — что гражданин сказал всех?

— Всех?

— Да, всех вместе.

— Компания безусловно приятная, — ответил Моран, — но я все же предпочитаю, моя сердобольная красавица, в вашей компании жить, а не умирать.

«Ну и ну! И где только, черт побери, была моя голова, — спрашивал себя Морис, — когда я вообразил, что этот человек — возлюбленный Женевьевы?»

— Итак, договорились, — сказала Женевьева. — Моран, я к вам обращаюсь, к вам, рассеянный, к вам, мечтатель. Итак, в ближайший четверг; поэтому в среду вечером не вздумайте начать какой-нибудь химический опыт: он задержит вас на сутки, как это порой бывает.

— Не волнуйтесь, — отозвался Моран, — а впрочем, до тех пор вы мне напомните.

Женевьева поднялась из-за стола, Морис последовал ее примеру. Моран тоже собирался сделать это и, возможно, хотел пойти за ними, когда один из рабочих принес химику маленькую колбу с жидкостью, поглотившей все его внимание.

— Пойдемте скорее, — сказал Морис, увлекая за собой Женевьеву.

— О, будьте спокойны, — произнесла та, — это займет его на добрый час, не меньше.

И молодая женщина дала ему руку, которую Морис нежно сжал в своих. Ее мучили угрызения совести за невольную измену, и она хотела теперь вознаградить его счастьем.

— Видите, мои цветы мертвы, — сказала она, проходя по саду и показывая Морису гвоздики, которые все в том же ящике красного дерева вынесли на воздух, чтобы оживить их, если удастся.

— Кто их убил? Ваша небрежность? — спросил Морис. — Бедные гвоздики!

— Вовсе не моя небрежность, а ваше отсутствие, мой друг.

— Но им нужно было так мало, Женевьева, немного воды, вот и все. А после моего исчезновения у вас было достаточно времени.

— Ах, если бы цветы можно было орошать слезами, эти бедные гвоздики, как вы их называете, не погибли бы.

Морис обнял ее, быстро притянул к себе и, прежде чем она успела защититься, коснулся губами ее глаз: томные и улыбающиеся, они смотрели на разоренный ящик.

Женевьева чувствовала себя такой виноватой, что была снисходительна к поведению Мориса.

Диксмер вернулся поздно и застал Морана, Женевьеву и Мориса беседующими в саду о ботанике.

XX. ЦВЕТОЧНИЦА

Наконец наступил знаменательный четверг — день дежурства Мориса. Начинался июнь. Небо было ярко-синим, на его индиговом фоне четко выделялась матовая белизна новых домов. Уже рождалось предчувствие появления той ужасной собаки, что, по представлениям древних, корчится от неутолимой жажды и, как говорят парижские плебеи, так хорошо вылизывает мостовые. Париж был чист, как ковер; в воздухе разливались ароматы, исходящие от деревьев, источаемые цветами; они смешивались и опьяняли, словно хотели заставить жителей столицы хоть ненадолго забыть о кровавых испарениях, беспрестанно поднимающихся над мостовыми площадей.

Морис должен был прибыть в Тампль к девяти часам. Его товарищами были Мерсеро и Агрикола. В восемь Морис в полном одеянии гражданина муниципального гвардейца уже был на Старой улице Сен-Жак; его гибкий и сильный стан был украшен трехцветным поясом. Как обычно, он приехал к Женевьеве верхом, пожиная дорогой откровенные знаки хвалы или просто одобрения истинных патриоток.

Женевьева была уже готова: она надела простое муслиновое платье, накидку из легкой тафты и чепчик, украшенный трехцветной кокардой.

Моран, которого, как мы знаем, пришлось долго упрашивать чтобы он пошел с ними, был — несомненно, из опасения, что в нем заподозрят аристократа, — в повседневной одежде не то буржуа, не то мастерового. Он только что вернулся откуда-то, и его лицо хранило следы сильной усталости. Он утверждал, что трудился всю ночь, заканчивая срочную работу.

Диксмер ушел сразу же после возвращения своего друга.

— Ну, что вы решили, Морис, — спросила Женевьева, — как мы увидим королеву?

— Слушайте, — ответил Морис, — вот мой план. Я прихожу с вами в Тампль, представляю вас Лорену, моему другу, начальнику караула, после чего занимаю свой пост и в удобное время прихожу за вами.

— Но, — осведомился Моран, — где и как мы увидим заключенных?

— Если вас устроит, во время их завтрака или обеда, через стеклянную дверь, за которой находятся муниципальные гвардейцы.

— Прекрасно, — одобрил Моран.

И Морис увидел, что Моран подошел к стоящему в глубине столовой шкафу и залпом выпил стакан неразбавленного вина. Это было удивительно. Моран был очень воздержан и обычно пил только подкрашенную воду.

Женевьева обратила внимание, что Морис с удивлением посмотрел на Морана.

— Вообразите, — сказала она, — он просто убивает себя работой, этот несчастный Моран: ведь он ничего не ел со вчерашнего утра.

— Разве он не обедал у вас? — поинтересовался Морис.

— Нет, у него были какие-то опыты в городе. Предосторожность Женевьевы была излишней: Морис, как настоящий влюбленный — иначе говоря, как эгоист, — обратил на действия Морана лишь то поверхностное внимание, каким влюбленные удостаивают все на свете, кроме любимой женщины.

К стакану вина Моран добавил торопливо проглоченный ломоть хлеба.

— Ну вот, — сказал этот едок, — теперь я готов, дорогой гражданин Морис. Если вы не против, можем отправляться в путь.

Морис, который в это время обрывал лепестки сорванной по пути увядшей гвоздики, подал руку Женевьеве со словами:

— Пойдемте.

Они отправились в путь. Морис был так переполнен счастьем, что еле сдерживал рвущийся из груди крик радости. И в самом деле, чего он мог еще желать? Женевьева не только не любила Морана — теперь он был в этом уверен, — но любила его (во всяком случае, Морис на это надеялся). Бог посылал на землю лучи благодатного солнца; рука Женевьевы трепетала в его руке; глашатаи, вопя во все горло о торжестве якобинцев, о падении Бриссо и его сообщников, возвещали, что родина спасена.