Сан-Феличе. Книга вторая - Дюма Александр - Страница 7

Во главе этой толпы стояли застрельщики бунтов, в которых ранее погибли братья делла Торре и был изрублен в куски несчастный Феррари, — другими словами, Паскуале, Ринальди, Беккайо. Где был Микеле, мы скажем позднее.

По счастью, Аркамбаль находился в это время во дворце у князя Пиньятелли, который, не имея возможности расплатиться с французами звонкой монетой, пытался возместить долг сладкими речами.

Другие офицеры были на спектакле.

Разъяренная толпа устремилась к театру Сан Карло. Часовые у входа пытались оказать сопротивление, но толпа их смяла. Поток лаццарони, клокоча и угрожая, внезапно заполнил партер.

Крики «Смерть французам!» раздавались повсюду — на улице, в коридорах театра, в зрительном зале.

Что могли сделать двенадцать или пятнадцать офицеров, вооруженных одними лишь саблями, против нескольких тысяч убийц?

Патриоты окружили их, загородив собственными телами, и втолкнули в коридор, соединявший театр с дворцом; о существовании этого хода, предназначенного для одного только короля, народ не знал. Во дворце офицеры нашли Аркамбаля с князем Пиньятелли и, не получив из пяти миллионов ни одного су, но зато сохранив жизнь, отправились обратно в Капуа под охраной сильного кавалерийского пикета.

При виде черни, ворвавшейся в зал, актеры опустили занавес и прервали спектакль.

Что касается зрителей, равнодушных к судьбе французов, то они думали только о своей безопасности.

Тот, кому известна ловкость рук неаполитанцев, может представить себе, какой начался грабеж, когда вся эта толпа хлынула в зал. Многие из спасавшихся бегством были задавлены в дверях, некоторых затоптали на лестницах.

Разбой продолжался и на улице Там те из нападавших, кто не смог войти в зал, получили свою долю добычи.

Под предлогом розыска французов они распахивали дверцы карет и грабили все, что было внутри.

Члены муниципалитета, патриоты, наиболее достойные люди Неаполя тщетно пытались восстановить порядок среди этой толпы, которая, мечась по улицам, грабила и убивала. Видя это, члены муниципалитета с общего согласия обратились к архиепископу Неаполитанскому монсиньору Капече Дзурло, человеку глубокоуважаемому, известному величайшей кротостью духа и праведностью своих дел, умоляли его прийти на помощь и, если нужно, прибегнуть к влиянию религии, чтобы ввести в берега этот разнузданный людской поток, катившийся по улицам Неаполя, как кипящая лава, сметая все на своем пути.

Архиепископ выехал в город в открытой коляске, окруженный своими слугами с факелами в руках, избороздил, если можно так выразиться, толпу во всех направлениях, но не мог добиться, чтобы она услышала хоть единое слово, голос его беспрестанно заглушался криками: «Да здравствует король!», «Да здравствует вера!», «Да здравствует святой Януарий!», «Смерть якобинцам!»

И действительно, народ — хозяин трех замков — стал теперь хозяином всего города и ознаменовал начало своей власти убийствами и грабежами, невзирая на присутствие архиепископа. Со времен Мазаньелло, то есть в течение ста пятидесяти двух лет, кобылица, которая изображена на гербе Неаполя, находилась в железной узде; сейчас она разорвала эту узду и наверстывала потерянное время. До сей поры убийства были, так сказать, явлением случайным, с этой минуты они стали в порядке вещей. Хорошая одежда и коротко подстриженные волосы считались признаком якобинца, а каждый, получивший эту кличку, мог считать ее своим смертным приговором. Женщины-простолюдинки, всегда более свирепые, чем мужчины, чей разгул они охотно разделяют в часы революций, вооружившись ножницами, ножами и бритвами, под гиканье и хохот наносили несчастным жертвам, осужденным их мужьями, самые ужасные и омерзительные увечья. Среди этой мрачной разнузданности страстей, когда жизнь каждого честного человека в Неаполе висела на волоске, зависела от одного слова, от злой прихоти, некоторые из патриотов подумали о своих друзьях, брошенных в тюрьмы и забытых прокурором Ванни в темницах Викариа и дель Кармине. Одевшись как лаццарони, они стали призывать толпу освободить узников и тем самым усилить лагерь храбрецов. Предложение было принято с воодушевлением. Бросились в тюрьмы, выпустили на свободу заключенных, но вместе с патриотами из-за решетки вырвались пять или шесть тысяч каторжников, ветеранов убийств и грабежей, и растеклись по всему городу, удваивая смятение и тревогу.

Достопримечательная особенность жизни Неаполя и южных провинций — участие каторжников во всех революциях. Так как следующие одно за другим деспотические правительства Южной Италии начиная с испанских вице-королей и до падения Франческо II, то есть с 1503 до 1860 года, всегда строили свою политику на развращении народа, галерник не внушает простонародью той неприязни, какую он вызывает в нас. Вместо того чтобы находиться на каторге, быть вне общества, исторгнувшего их из своей среды, каторжники смешиваются с населением, которое не делает их лучше, зато само становится хуже от общения с ними. Число их огромно, оно почти вдвое превышает число каторжников во Франции, так что для королей, которые не гнушаются подобным альянсом, они составляют мощный и страшный военный резерв в Неаполе, а под Неаполем мы понимаем все неаполитанские провинции. Пожизненных галер не бывает. Мы произвели подсчет, весьма, впрочем, несложный, и получилось в среднем по девять лет для каждого из тех, кто осужден на пожизненную каторгу. Итак, с 1799 года, то есть в течение шестидесяти пяти лет, двери каторги раскрывались шесть раз, и всякий раз королевской властью, которая в 1799, в 1806, в 1809, в 1821, в 1848 и 1860-м набирала там своих бойцов. Мы увидим, как кардинал Руффо, сражаясь вместе с этими странными союзниками и не зная, как от них отделаться, всякий раз посылал их в огонь.

В течение двух с половиной лет, проведенных мною в Неаполе, во дворце Кьятамоне, я жил в соседстве с сотней каторжников: они помещались в отделении тюрьмы, расположенном на той же улице, где стоял мой дворец. Эти люди не были заняты никаким трудом и проводили дни в полном бездействии. В часы летней прохлады, с шести до десяти утра и с четырех до шести вечера, они выходили на воздух и, то сидя верхом на каменной стене, то стоя облокотившись на нее, созерцали великолепную морскую даль, где на горизонте темным силуэтом вырисовывался остров Капри.

— Кто эти люди? — спросил я однажды у кого-то из местных властей.

— Gentiluomini («благородные»), — отвечал тот.

— А что они сделали?

— Nulla! Hanno amazzato. («Ничего! Они убивали»).

И действительно, в Неаполе убийство — не больше чем жест, и невежественный лаццароне, никогда не задумывавшийся над тайнами жизни и смерти, отнимает жизнь и несет смерть, не имея ни малейшего представления о философском или моральном смысле того, что он несет и что отнимает.

Итак, пусть читатель сам представит себе, насколько кровавую роль должны были играть в обстановке, подобной той, что мы сейчас описали, люди, образцами которых были Маммоне, пивший кровь своих пленников, и Ла Гала, жаривший их на костре и пожиравший!

LXXXII. КНЯЗЬ МОЛИТЕРНО

Необходимо было немедленно принять решительные меры, иначе Неаполь погиб бы и приказ королевы оказался бы выполненным буквально: буржуазия и знать исчезли бы в массовой резне, остался бы один народ, вернее — чернь.

Депутаты от города собрались в старой базилике Сан Лоренцо, где столько раз обсуждались права народа и королевской власти.

Партия республиканцев, как мы знаем, уже установившая отношения с князем Молитерно, оценив его мужество в кампании 1796 года и при недавней защите Капуа, а также поверив его обещаниям, решила, что может на него положиться, и предложила его как народного генерала.

Лаццарони, только что видевшие, как храбро он сражался с французами, отнеслись к Молитерно с доверием и приветствовали его восторженными криками.

Его въезд в город был заранее подготовлен и состоялся среди всеобщего ликования. В ту минуту, когда народ кричал: «Да, да, Молитерно! Да здравствует Молитерно!», «Смерть французам!», «Смерть якобинцам!» — князь появился верхом на лошади, вооруженный с головы до ног.