Сан-Феличе. Книга вторая - Дюма Александр - Страница 59

— Я буду менее щедр в моих пожеланиях, князь: я только попрошу Бога оградить вас от всяческих бед. Итак, прощайте, и да хранит вас Господь!

С этими словами, сердечно пожав друг другу руки, эти два человека, из которых каждый представлял столь могучую индивидуальность, расстались, чтобы встретиться при ужасных обстоятельствах, о чем мы расскажем позднее.

CIX. ЭЛЕОНОРА ФОНСЕКА ПИМЕНТЕЛЬ

Вечером того же дня, когда кардинал Руффо заставил короля подписать свои полномочия, в салоне герцогини Фуско собрались те достойнейшие люди Неаполя, что приняли новые принципы и объявили себя сторонниками республики, провозглашенной неделю назад, и французов, которые ее принесли.

Почти все главные участники этой революции уже нам известны: мы видели их в деле и знаем, с каким мужеством они вели себя.

Остается познакомить читателя еще с несколькими патриотами; по ходу нашего повествования они пока не были представлены, но забыть о них было бы неблагодарностью с нашей стороны, ибо потомство должно сохранить об этих людях светлую память.

Итак, мы посетим салон герцогини между восемью и девятью часами вечера, чтобы благодаря привилегии, данной всем романистам, видеть, оставаясь невидимыми, и присутствовать на одном из первых вечеров, когда Неаполь вдохнул полной грудью пьянящий воздух свободы.

Салон, где собралось интересное общество, куда мы намереваемся ввести читателя, имел те величественные размеры, какие итальянские архитекторы непременно придают главным залам своих дворцов. Сводчатый потолок, расписанный фресками, поддерживался выступающими вдоль стен колоннами. Фрески принадлежали кисти Соли-мены и, согласно обычаю того времени, воскрешали мифологические сюжеты. В глубине салона, в самой узкой и продолговатой его части, на три ступеньки подымалось возвышение; оно могло служить одновременно сценой, где разыгрывались небольшие пьесы, и эстрадой, где во время балов помещались музыканты. Сейчас там находилось фортепьяно, и около него стояли три человека. Из них одна была женщина, державшая в руках листок нотной бумаги; они обсуждали или скорее изучали записанные на нем ноты и слова.

Это были: Элеонора Фонсека Пиментель, поэт Винченцо Монти и маэстро Доменико Чимароза.

Элеонора Фонсека Пиментель, чье имя уже не раз произносилось нами, и всегда с восторгом, вызываемым добродетелью и уважением, возбуждаемым страданием, женщина тридцати — тридцати пяти лет, скорее приятной, чем красивой наружности, была высока ростом, хорошо сложена, с черными глазами, как и подобает неаполитанке испанского происхождения; движения ее были величественны и полны достоинства, как если бы она была ожившей античной статуей. Элеонора Фонсека Пиментель была одновременно поэтом, музыкантом и политиком. Она совмещала в себе таланты баронессы де Сталь, Дельфины Ге и г-жи Ролан.

В поэзии она соперничала с Метастазио; в музыке — с Чимарозой, в политике — с Марио Пагано.

В эту минуту она читала патриотическую оду Винченцо Монти, которую Чимароза положил на музыку.

Винченцо Монти, человек сорока пяти лет, был соперником Альфиери; он превосходил его гармонией стиха, поэтичностью и изяществом слога. В молодости он служил секретарем у глупого и алчного князя Браски, племянника папы Пия VI, в целях обогащения которого папа поддерживал скандальный процесс Лепри. Монти написал три трагедии — «Аристодем», «Гай Гракх» и «Манфреди» — и «Бассвилиану», поэму в четырех песнях на смерть Бассвиля. Позднее Монти стал секретарем Директории Цизальпинской республики, профессором красноречия в Париже и изящной словесности в Милане. Он только что сочинил слова «Итальянской марсельезы» — к ним Чимароза написал музыку, — и эти слова Элеонора Пиментель читала сейчас с восторгом, ибо они отвечали ее чувствам, были ее словами.

Доменико Чимароза, сидевший перед фортепьяно, по клавишам которого рассеянно скользили его пальцы, был рожден в тот же год, что и Монти. Но никогда еще два человека не отличались так один от другого, по крайней мере физически, как эти двое — поэт и музыкант. Монти был высок и худощав — Чимароза толст и низкоросл. У Монти были живые острые глаза, у близорукого Чимарозы — глаза навыкате и без выражения; тогда как по одному виду Монти можно было сказать, что это человек выдающийся, ничто, напротив, не выдавало в Чимарозе гениальности, которой он был одарен, и когда произносилось его имя, едва можно было поверить, что этот человек в девятнадцать лет начал свою карьеру, по плодовитости и успеху равнявшуюся карьере Россини.

Другая группа гостей, наиболее замечательная после этой, впрочем, превосходившей всех, как Аполлон и музы превосходят других обитателей «Парнаса» Титона дю Тилле, состояла из трех женщин и двух мужчин.

То были самые безупречные женщины Неаполя: герцогиня Фуско, в чьем салоне сейчас собралось большое общество (мы знаем ее давно как самую лучшую, задушевную подругу Луизы), герцогиня де Пополи и герцогиня де Кассано.

Когда женщины не одарены от природы каким-нибудь выдающимся талантом, как Ангелика Кауфман в живописи, г-жа де Сталь в политике, Жорж Санд в литературе, наилучшая похвала, с какою можно отозваться о них — это сказать, что они целомудренные супруги и безупречные матери семейств.

«Domum mansit, lanam fecit» («Она хранила дом и пряла шерсть»), — говорили древние, и этим сказано все.

Итак, в своем отзыве о герцогине Фуско, герцогине де

Пополи и герцогине де Кассано мы ограничимся только что высказанной похвалой.

Что же касается старшего и наиболее примечательного из мужчин этой группы, то мы остановимся на нем более подробно.

Этому человеку на вид казалось лет около шестидесяти; он носил костюм XVIII века во всей его безупречности — кюлоты, шелковые чулки, башмаки с пряжками, широко скроенный камзол — словом, классический наряд Жан Жака Руссо — и если не парик, то во всяком случае пудреные волосы. Его взгляды, весьма либеральные и весьма передовые, не имели влияния на его внешность.

Этот был Марио Пагано, один из самых выдающихся адвокатов не только Неаполя, но и всей Европы.

Он родился в Бриенце, маленькой деревеньке провинции Базиликата, и был учеником знаменитого Дженовези, впервые открывшего неаполитанцам в своих трудах политические горизонты, доселе им неведомые. Он был также близким другом Гаэтано Филанджери, автора «Науки законодательства». Руководимый этими двумя людьми, Пагано стал одним из светочей закона.

Мягкость его голоса, приятность речи заслужили ему прозвище «Платон из Кампании». Еще будучи молодым, он написал «Уголовную юрисдикцию», книгу, переведенную на все языки и заслужившую почетный отзыв французского Национального собрания. В дни начавшегося террора Марио Пагано имел мужество взять на себя защиту Эммануэля Де Део и двух его товарищей. Но всякая защита оставалась бесполезна, и, сколь ни блистательна была его речь, она имела лишь то действие, что увеличила его славу оратора и сострадание к жертвам, которых он не мог спасти. Трое обвиняемых были заранее осуждены, и всех троих, как мы уже сказали, предали казни. Однако правительство, пораженное мужеством и красноречием адвоката, поняло, что он один из тех людей, кого лучше иметь на своей стороне, чем на стороне противника. Пагано был назначен судьей. Но и на этом новом посту он сохранил такую энергию характера и такую неподкупность, что стал для Ванни и Гвидобальди живым укором. Однажды Марио Пагано был арестован (никто не знал, по какой причине) и брошен в темницу, некое преддверие могилы, где он оставался тридцать месяцев. В эту темницу сквозь узкое оконце проникал тоненький луч света — казалось, само солнце посылало ему слова утешения: «Не отчаивайся. Бог видит тебя». При свете этого луча узник написал свою «Речь о прекрасном», произведение, исполненное такой доброты и ясности духа, что было легко угадать: она написана под лучом солнца.

Наконец, не объявляя его оправданным, дабы Государственная джунта всегда могла бы снова наложить на него руку, Пагано выпустили на свободу, но отрешили от всех должностей.