Сан-Феличе. Книга вторая - Дюма Александр - Страница 24

— Знамя спустили — крепость сдается! Вперед, друзья мои, вперед!

И он бросился вперед.

Защитники крепости, не видя больше знамени и полагая, что его спустили нарочно, подняли крик об измене. Последовало замешательство, и оборона ослабела. Сальвато воспользовался минутной передышкой и беглым шагом пересек улицу Пильеро. Он послал вперед саперов подорвать ворота крепости; петарда взорвалась, сорвав ворота с петель. Тогда он ворвался в пролом с криком:

— За мной!

Десять минут спустя форт был взят, и крепостная пушка, простреливая площадь Кастелло и спуск Джиганте, заставила лаццарони искать спасения в ближних улицах, где в домах они находили себе убежище от снарядов.

Немедленно белое знамя было заменено французским трехцветным.

Часовой на башне Кастель Капуано передал генералу Шампионне весть о взятии крепости.

Три замка, отмечающие вершины треугольника, замыкавшего в себе город, находились во власти французов.

Когда Шампионне получил известие о взятии Кастель Нуово, его колонна только что соединилась с колонной Дюфресса на улице Фориа. Главнокомандующий послал Вильнёва берегом моря, свободным от лаццарони, к Сальвато, чтобы поздравить его и передать приказ тотчас явиться к Шампионне, поручив охрану Кастель Нуово одному из офицеров.

Вильнёв нашел молодого командира бригады у крепостной амбразуры: он внимательно вглядывался куда-то вдаль, в направлении Мерджеллины. Отсюда можно было различить дорогой его сердцу Дом-под-пальмой, который в течение двух месяцев он видел только в мечтах. Все окна дома были закрыты; однако с помощью зрительной трубы молодому человеку удалось рассмотреть, что дверь крыльца, выходящего в сад, кажется, отворена.

Приказ генерала застал его среди раздумий.

Он передал командование самому Вильнёву, вскочил на коня и помчался во весь опор.

В тот миг, когда Шампионне и Дюфресс, соединившись, оттеснили лаццарони к улице Толедо и началась ужасающая стрельба не только с площади Пинье, но и изо всех окон, над стенами замка Сант'Эльмо появилось облачко дыма и затем раздался оглушительный залп множества крупнокалиберных орудий, вызвавший смятение среди лаццарони.

Николино сдержал слово.

В то время как полк драгун, вихрем пронесясь по улице Стелла, устремился вперед, за Бурбонским музеем послышалась оживленная ружейная стрельба.

Это был Келлерман, который в свою очередь соединился с войсками Дюфресса и Шампионне.

В одну минуту площадь Пинье была очищена от неприятеля, и три генерала могли пожать друг другу руки.

Лаццарони сражались, отступая через улицу Санта Мария ин Константинополи и подъем Студи.

Но чтобы пересечь площадь Спирито и Меркателло, им надо было пройти под огнем замка Сант'Эльмо, и хотя они продвигались быстро, смерть пять или шесть раз посетила их ряды.

Во это время к Шампионне привели одного из лаццарони, взятого в плен после отчаянного сопротивления. Весь окровавленный, в разорванной одежде, с грозным лицом и насмешливым голосом, он являл собою тип истинного неаполитанца, доведенного до крайней степени возбуждения.

Шампионне бросил взгляд на пленника, который изо всех сил кричал:

— Да здравствует король! Да здравствует вера! Смерть французам! Шампионне пожал плечами и, отвернувшись от него, сказал:

— Что ж! Расстреляйте этого молодца для примера!

— Вот как! Значит, Нанно решительно ошиблась! — заявил лаццароне. — Я должен был стать полковником и умереть на виселице, а я всего лишь капитан и меня сейчас расстреляют! Это утешает меня в опасениях за судьбу моей сестрицы!

Шампионне услышал эти слова и уже собирался расспросить осужденного; но в ту же минуту он увидел всадника, несущегося во весь опор, и узнал в нем Сальвато. Все его внимание обратилось в сторону всадника.

Лаццароне оттащили в сторону, к стене Бурбонского музея и хотели завязать ему глаза.

Но он возмутился.

— Генерал велел меня расстрелять, но он не отдавал приказания завязывать мне глаза!

При звуке этого голоса Сальвато вздрогнул, обернулся и узнал Микеле; тот также узнал молодого офицера.

— Sangue di Cristo! 11 — вскричал лаццароне. — Скажите им, синьор Сальвато, что мне не надо завязывать глаза перед расстрелом!

И, оттолкнув окружавших его людей, он скрестил на груди руки и сам прислонился к стене.

— Микеле! — воскликнул Сальвато. — Генерал, этот человек спас мне жизнь, и я прошу вас оставить жизнь ему!

Не ожидая ответа генерала, уверенный в его согласии, Сальвато соскочил с лошади, раздвинул строй солдат, уже направивших ружья на Микеле, и бросился в объятия лаццароне, который прижал его к своему сердцу.

Шампионне тотчас же увидел, какую пользу он может извлечь из этого происшествия. Акт правосудия — великий пример, но акт милосердия — порою великий расчет.

Он тотчас подал знак Сальвато, и тот подвел к нему Микеле. Вокруг обоих молодых людей и генерала образовался огромный круг. Этот круг состоял из французов-победителей, пленников-неаполитанцев и патриотов, сбежавшихся поздравить Шампионне или просить его покровительства.

Шампионне, ростом выше всех собравшихся на целую голову, поднял руку в знак того, что хочет говорить; наступила тишина.

— Неаполитанцы, — сказал он по-итальянски, — я собирался, как вы видели, расстрелять пленного, захваченного с оружием в руках и сражавшегося против нас, но мой бывший адъютант, командир бригады Сальвато, просит помиловать этого человека, который, как он говорит, спас его. Я не только согласен его помиловать, но хочу еще и наградить за то, что он спас жизнь французскому офицеру.

Затем, обратившись к Микеле, восхищенному этой речью, спросил:

— Какой чин был у тебя среди твоих товарищей?

— Я был капитаном, ваше превосходительство, — ответил пленник и со словоохотливостью, свойственной его землякам, добавил: — Но, кажется, я на этом не остановлюсь. Одна гадалка предсказала мне, что я стану полковником и потом меня повесят!

— Я могу и хочу исполнить только первую половину предсказания, — сказал генерал. — И беру это на себя. Я назначаю тебя полковником на службе Партенопейской республики. Составь себе полк. О твоем жалованье и обмундировании позабочусь я сам.

Микеле подпрыгнул от радости.

— Да здравствует генерал Шампионне! — закричал он. — Да здравствуют французы! Да здравствует Партенопейская республика!

Мы сказали, что генерала окружала группа патриотов. Поэтому возгласы Микеле вызвали отклик более пылкий, чем можно было ожидать.

— Неаполитанцы! — продолжал Шампионче, обращаясь к окружавшему его народу. — Вам говорили, что французы нечестивцы, что они не верят ни в Бога, ни в Мадонну, ни в святых. Вас обманули. Французы глубоко чтят и Бога, и Мадонну, и особенно святого Януария. И я готов это доказать. Знайте: моя единственная забота сейчас — заставить уважать Церковь и мощи блаженного епископа Неаполя, к которым я хочу приставить почетную стражу, если Микеле возьмет на себя обязанность сопроводить эту стражу к собору.

— Идет! — вскричал Микеле, теребя свой красный шерстяной колпак. — Согласен! Больше того: я за нее отвечаю!

— Особенно если я дам тебе в начальники твоего друга Сальвато, — сказал ему, понизив голос, главнокомандующий.

— Ах, генерал! Да я умру за него и за мою сестрицу!

— Ты слышишь, Сальвато, — сказал Шампионне молодому офицеру. — Поручение самое важное. Надо завербовать святого Януария в лагерь республиканцев.

— И это мне вы поручаете прицепить ему к уху трехцветную кокарду? — спросил, смеясь, молодой человек. — Не думаю, чтобы у меня было призвание к дипломатии. Но деваться некуда! Сделаю все что смогу!

— Перо, чернила и бумагу! — потребовал Шампионне. Приказание поспешили исполнить, и через минуту он уже мог выбирать из десяти листов бумаги и стольких же перьев. Не сходя с лошади, генерал пристроил бумагу на луке седла и написал письмо кардиналу-архиепископу: