Железная Империя (СИ) - Фрес Константин - Страница 22

Фрес пожал плечами; его лицо не выражало ничего.

— Люди гибли всегда, — заметил он. — И во времена Республики их гибло по всей Галактике достаточно. Ты не спасешь всех; твоя идея о спасении миллионов всего лишь самообман, бестелесный призрак, бесплотная мечта. А настоящее — вот оно, спит в корзинке. Возьми и исчезни.

— Нет, — твердо ответил сенатор, — я не уйду. Ты не сможешь меня одолеть.

Сенатор неторопливо расстегнул свою темную строгую куртку, достал сайбер — он носил оружие у сердца, — и холодный воздух прорезал зеленый луч.

— Посмотрим, Учитель, — произнес Фрес, салютуя отцу обоими дрожащими алыми лучами.

Глава 8. Лорд Фрес и Лора Фетт — 3

Все талантливые люди, осознав свою уникальность, становятся тщеславны и требуют подтверждения своему гению, одерживая одну победу за другой.

Не важно, какой ценой.

Не важно, над кем.

Для них осязаем, наполнен жизнью и кровью только их талант.

Он такой же разумный, такой же тщеславный и коварный, как настоящий живой человек, он так же умеет желать и так же умеет добиваться желаемого.

Он нашептывает в уши невероятные соблазны, обнимает за плечи ласковыми девичьими руками, рассыпает роскошные темные волосы, отгораживающие от всего мира, касается влажными губами шеи, его нежный, коварный голос сладкой музыкой льется в разум, и устоять так сложно, практически невозможно, невероятно трудно устоять перед той песней, что поет этот неземной голос!

Эван не сумел; кто знает, что нашептывала ему эта ласковая, жестокая, коварная прекрасная соблазнительница-Сила, дремлющая на его плече? Что видели ее горящие жадные глаза, и что потом пересказывали соблазнительные улыбающиеся губы, когда Эван ниже склонял голову, и когда глубокая складка залегла меж его сдвинутых темных бровей?

Сенатор не успел приказать убраться прочь своим людям; впрочем, даже если бы он и отдал такое распоряжение, Эван не отпустил бы их.

Они могли поднять тревогу, позвать на помощь, и тогда бежать пришлось бы ему.

И проблема Императора была бы не решена.

Сенатор никогда не видел, как убивает его сын, хотя готовил его к этому.

Он учил его держать в руках сайбер еще с тех самых пор, когда длинная металлическая рукоять была слишком тяжела для его детских рук, но никогда прежде сенатор не видел, чем обернутся его уроки.

Два алых луча, два удара.

Три охранника и нянька, которая пыталась загородиться корзиной.

Движения ситха были слишком быстры, слишком неуловимы, молниеносны, чтобы что-то было возможно понять и избежать, защититься от смерти.

Ни тени смущения, ни малейшего колебания, ни сожаления — ничего.

Упавшую корзинку Эван поймал у самой земли — она приземлилась ему в ладонь, в растопыренные пальцы — и, отведя сайбер назад, снизу вверх смотрел в полные горя глаза старика, протягивая ему его дочь.

— Возьми и исчезни. Навсегда.

Ребенок весил немало, но ситх не дрогнул, удерживая ношу на вытянутой руке.

Хорошие руки, сильные.

Старик молча смотрел на свое последнее счастье, на единственное сокровище, заходящееся плачем. Эта крохотная девочка сделала бы счастливой его старость…

Но сенатор чуть качнул головой, отрицая предложение ситха.

Решимость высушила его горе и слезы.

— Нет, — твердо произнес он. — Оставь ее. Только ты и я.

Ситх коротко рассмеялся, показывая острые зубы, сверкая злыми глазами, и осторожно, почти ласково, опустил драгоценную ношу на землю.

Ребенок заходился от плача, размахивая крохотными ручками.

— Конечно: тебе ведь не впервой отказываться от своего ребенка? — дразнясь, протянул ситх, все так же улыбаясь, не сводя смеющихся безжалостных глаз с лица сенатора, и зеленый луч, гневно полоснув холодный воздух, ринулся к голове ситха.

Эван успел; он всегда успевал, даже в самом начале своего обучения. Первый удар он отражал всегда. Его дар, его интуиция, его темная Сила-соблазнительница, обнимающая его плечи прозрачными белоснежными руками, стлавшая по ветру темную реку долгих волос, всегда точно подсказывала ему, куда и когда будет нанесен первый удар.

Алый луч, вынырнувший из-за спины юноши, с силой сшибся с зеленым, отбрасывая прочь от себя оружие джедая, и Эван, обернувшись вокруг себя, нанес ответный удар, вторым лучом, метя в ноги сенатору, туда, куда Джейкобс не успел бы вернуть сайбер.

Но и Джейкобс успел — он хорошо знал того, с кем сейчас дрался.

Он сам его учил этому.

Он знал каждый поворот, каждый коварный выпад, каждый удар.

Он сам, капля по капле, вливал в разум, в тело эти движения, эти навыки, с самой первой формы боя, с Шии-чо, с самых простых ударов, с прямолинейных ответов на такие же прямые вопросы.

Да-да, нет-нет.

Он сам учил Эвана отвечать на изысканные, элегантные фразы формы Макаши, сочетая силу и красоту в движениях. Тогда сенатору казалось, что его сын заслуживает того, чтобы быть красивым.

Даже в бою он должен быть красивым и подчеркивать то имя, которое носит.

Тогда казалось, что уравновешенность, спокойствие и самоконтроль Эвана просто созданы для этой формы боя.

Тогда сенатор гордился сыном.

Соресу, Атару, Ниман, Шиен.

Все было опробовано, все было примерено на молодого, подающего надежды джедая. Вероятно, отец требовал от сына невозможного, каждый раз заставляя его постигать в совершенстве новые и новые техники, но он искренне верил, что тем самым дает Эвану самое лучшее.

Делая его самым лучшим.

Джейкобс готовил Эвана в личную охрану, в помощники магистру, и в этом желании создать, выучить лучшего в ордене бойца было больше тщеславия, наверное, чем в том, что нашептывала темноволосая Сила, затмевающая взгляд Эвану теперь. Сенатор хотел отдать лучшее, что было в нем, Ордену и посвятить себя служению ему, но лучшим, что у него было, оказался его сын.

Джейкобс учил Эвана служению Ордену и его идеалам, говорил о Свете и о всеобъемлющей Силе, но в своей гордыне он все же поддался соблазну, он тоже вкусил тщеславия, и Эван не простил сенатору этого.

Не простил, что превратился в орудие, в бессловесное продолжение руки отца, превратился в его дело, в исполнителя его воли, в воплощение его желаний и мечтаний.

Не простил неправды.

Не простил темного пятнышка на безупречной белизне.

Не простил и тени наслаждения властью над собой тому, кто говорил о самопожертвовании и благе других.

Уход Эвана из Ордена был всего лишь делом времени, и тогда в первый раз прозвучало это твердое и каменное "я принимаю решения", а между родными людьми разверзлась пропасть.

Не просто Эван принял решение, не просто ушел. Вместе с его отречением часть сенатора умерла, исчезла, оставив зияющую рану, черную пустоту. И этого ничем уже было не исправить; сенатор не смог дать Ордену то, что хотел, и самому становиться на место, освобожденное Эваном, было уже поздно.

И страшно.

Страшно потому, что не достичь, не дотянуться, не сравняться.

…Первая, самая яростная атака быстро угасла, и сшибшиеся в поединке ситх и джедай, вертясь волчками, разлетелись в разные стороны, словно Сила, заключенная в них, столкнувшись как железные блестящие шары, взорвалась и расшвыряла сражающихся в разные стороны.

Старик, переводя дух, тверже встал, расставив ноги, и, прочертив в воздухе пылающий зеленый крест, опустил клинок вниз, почти касаясь истоптанной травы.

Фрес, поигрывая длинной рукоятью, медленно, мягко обходил замершего джедая, внимательно оценивая его положение, его готовность. На его губах играла нехорошая ухмылка, и он не торопился нападать.

Сенатор знал руку сына и его манеру драться, но появилось кое-что еще, к чему он был не готов.

Сила.

Ее раньше не было в молодом джедае — не столько, сколько он вкладывал в удары сейчас. Старик рассчитывал покончить с поединком быстрее, выбить оружие из рук ситха, ранить его, обратить в бегство.

Напугать: ситхи подвержены страху.