Железная Империя (СИ) - Фрес Константин - Страница 104

Аугрусс долго прятался по темным углам, высматривая оттуда опасность, пока однажды нос к носу не столкнулся с Инквизитором. Но ситх, что-то обсуждая с Лорой Фетт, прошел мимо, игнорируя подобострастно скрючившегося перед ним забрака, и Аугрусс едва не умер от облегчения.

А затем, уже осмелев, он выбрался из своего укрытия и уже с большей смелостью прогулялся по одной из галерей Императорского дворца, где и повстречал Аларию, наградившую его ненавидящим, прямо-таки уничтожающим взглядом, и Аугрусс понял, что все она помнит.

Помнит, но ничего не может поделать.

Для Аларии убить Аугрусса было бы легко; сжать Силой его сердце, превратив его в разорванный бесформенный кусок мяса, или придушить этого жирного ублюдка, едва он только снимет свои вонючие штаны с толстой задницы, но…

Такие решительные действия тотчас разрушили бы образ невинности и беспомощности, которым так умело оперировала Алария, умоляя Дарта Вейдера о помощи.

И, что еще страшнее, это лишило бы ее последней ниточки, связывающей ее с тем, кто назывался Повелителем и ее настоящей любовью…

Ее ложь давно уже стала всем очевидна, и Алария, скрежеща зубами от досады после каждого поражения, нанесенного Вейдером Повелителям Ужаса, которые вскрывали все больше нестыковок между ее словами и действительностью, умирала от ужаса, ожидая, что Император в гневе явится к ней и просто растерзает ее на мелкие кусочки, но он не приходил.

И она продолжала жить, умирая от страха и сгорая от злости одновременно. И продолжала настырно играть роль изворотливой жертвы, цепляющейся за свою жалкую жизнь всеми доступными ей способами, погрязая во лжи.

Вейдер жаждал, вожделел Фобис. Этот артефакт, казалось, завладел всеми его помыслами, и ситх придерживал Аларию, то ли как разменную монету, то ли как часть головоломки, подсказывающей ему ответ, то ли как козырную карту. Кто знает, как именно он хотел использовать Аларию потом…

В глубине души Алария твердо была уверена, что рано или поздно Вейдер ее убьет. Эта развязка читалась в его взглядах, в его жестах, в его словах, обращенных к ней. Нет, в нем не было ни лютой ярости, ни отчаяния, которое он хотел бы залечить, погасив биение мыслей в ее голове, да только целая жизнь стояла между ними, и теперь их существование больше походило на противостояние и, наверное, напоминание о взаимном предательстве.

Алария каждый раз задыхалась от ужаса, вспоминая, как невидимая сила стискивает ее горло и как горят жестокостью глаза Вейдера, когда он желает сломать, уничтожить то, что мешает ему на его пути, но последние слова, те, которыми Пробус утешал и поддерживал ее, помогали ей унять нервную дрожь, терзающую ее мышцы больными судорогами.

И она затихала, закрыв глаза и успокаивая дыхание.

"Я припрячу один твой клон, самый лучший. Самый юный; самый сильный. Если что-то случится… Я вызову тебя из небытия и Тьмы. И после завершения дела мы навсегда будем вместе".

Вспоминая прощальный поцелуй Пробуса и его слова, Алария ощущала в себе пронзительно-щемящую любовь, побеждающую любые колебания и страхи, и была готова на все, на любые муки и смерть ради своего Повелителя. Она открывала глаза, в которых разгоралась решимость, смелее встречала тяжелые взгляды Дарта Вейдера. И тогда его раздражение и ненависть отступали, прятались, уходили глубоко в его душу…

Теперь у нее не оставалось никаких сомнений насчет того, какую ценность она представляет для Императора — никакой, если точнее, — если он придерживает ее как какую-то вещь, которая сгодится, может быть, при случае, а может и не пригодится вовсе, и которую он не отдает Малакору только из упрямства. Но это вовсе не означало, что Императору интересно, что происходит с ней, и кто осмеливается вытирать об нее ноги, пусть даже это и опальный губернатор.

И осознание этой безнаказанности вселило в душу забрака еще большую циничную наглость, и уже тем же вечером, сразу после нечаянной встречи, он постучал в ее двери, а когда она открыла, просто повалил ее на пол, покрывая жадными поцелуями ее искаженно отвращением лицо, и торопливо овладел ею, кое-как задрав подол ее платья.

Второй его визит к Аларии так же остался безнаказанным, и Аугрусс, охмелевший от чувства обладания, совсем потерял голову и приходил еще и еще, практически не таясь.

Алария не сопротивлялась его неуклюжим тошнотворным ласкам, покоряясь неизбежному, но все же после мстила забраку за его дерзость, за его жадность, за его смелость.

Всякий раз, когда его отчаянно дергающееся тело затихало, расчерченное блестящими змеящимися дорожками пота, Алария, выдохнув, сталкивала его с себя, и брезгливо отряхивалась, оттиралась, словно стараясь изничтожить чужой мужской грубый горячий запах, прилипший к ее коже.

— Я ничего не почувствовала, — злорадно говорила она, звонко шлепая забрака по волосатой мокрой заднице, но, похоже, ему на это было плевать. Обладание этой женщиной — принадлежащей не кому-нибудь, а самому Повелителю, — приводило его в экстаз, в эйфорию.

— Ой, да брось, — ленивым, каким-то жирным, сальным голосом говорил он, переворачиваясь на спину и с видом победителя глядя на взбешенную женщину. Его толстое пузо колыхалось от утробного смеха. — Где уж мне сравниться с Повелителем.

Алария торопливо натягивала платье, нервно дергая ткань, пряча от похотливого взгляда забрака ноги под подолом, и брезгливо откидывала его руку, которой он пытался сжать ее острую коленку.

— Убирайся, — злобно рычала она, оскаливая зубы, а он, хохоча, сжимал толстыми пальцами ее острый подбородок и оставлял слюнявый поцелуй на ее губах, от которого она потом оттиралась и яростно отплевывалась.

Аугрусс самодовольно усмехался и растягивался во весь рост на ее истерзанной, смятой постели, а Алария, кусая губы, оправляя взлохмаченные волосы, лихорадочно соображала, что же ей делать.

Из императорского дворца ее перевели в небольшую резиденцию, где охрана была не такой усиленной, и где вопросами безопасности занимался уже не Люк Скайуокер, и Аугрусс последовал за Аларией, не в силах справиться со своим влечением.

Она теперь ничего не спрашивала у Аугрусса, и ничего не говорила ему; теперь доверять ему какую-либо информацию было просто опасно. Алария злобно смотрела на него покрасневшими от ярости глазами, он все так же самодовольно ухмылялся, цинично чмокая губами, и до него, кажется, так и не доходило истинная природа ее ярости.

Она ничего никому не говорила о тайных визитах Аугрусса, никому не жаловалась, но это, разумеется, не означало, что никто не знал и не видел, как он под покровом ночи воровато крадется к заветной двери. За нею по-прежнему следили десятки внимательных глаз, и иногда, выходя на внешние галереи полюбоваться видами мегаполиса, простирающегося внизу, она встречалась с Инквизитором, который — вот ведь совпадение! — прогуливался тут же, конечно же совершенно случайно.

Он раскланивался с ней чопорно и холодно, подчеркнуто вежливо, и исчезал, сделав вид, что спешит по какому-то делу, оставляя ее в одиночестве, но тяжелый страх накатывал на нее волнами и холодный ветер здесь, наверху, становился удушающим, Алария захлебывалась его струями, бьющими ей в лицо. Инквизитор взял ее на личный контроль, вот что означала его внезапно объявившаяся любовь к загородным прогулкам.

Ее связь с Аугруссом, разумеется, не осталась тайной для Инквизитора; его работой было знать все немного лучше всех остальных, и он, несомненно, хорошо справлялся со своим обязанностями, иначе как было объяснить их участившиеся встречи.

С ненавистью Алария припоминала внимательные взгляды ситха, и ее трясло от желания вцепиться ногтями в его лицо, раздирая в кровь кожу, срывая это подчеркнуто-вежливое выражение.

Теперь за Аугруссом, трущимся подле нее, ситх тоже будет приглядывать одним глазом, да его штатные ищейки наверняка приносили ему ежедневные доклады обо всех передвижениях забрака, и обо всех его визитах к Аларии. Женщину от злобы трясло до судорог, до кровавой пены на губах, до безумия в расширившихся зрачках, когда ей представлялось, как Инквизитор бесстрастно пролистывает принесенный ему доклад с подробным описанием того, когда и сколько раз похотливый рогатый скот наведывался в ее покои, и к этой ненависти горькой каплей примешивалось отчаяние.