Сальватор. Том 1 - Дюма Александр - Страница 127

XXXIV.

Весна – молодость года! Молодость – весна жизни!

В девять часов Петрус простился с дядей и снова отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан.

Перед тем как подняться к себе, он поднял голову и взглянул на окна мастерской, которая через пять дней должна была опустеть. Петрус увидел свет. – Жан Робер или Людовик, – прошептал он.

Он кивнул привратнику, что означало: «Я не беру ключ, потому что меня ждут» – и прошел к себе.

Молодой человек не ошибся: его ожидал Жан Робер.

Как только Петрус появился на пороге, Жан Робер бросился к нему в объятия с криком:

– Успех, дорогой Петрус! Успех!

– Какой успех? – не понял тот.

– И не просто успех – овация! – продолжал Жан Робер.

– О чем ты? Говори же! – улыбнулся Петрус. – Я с удовольствием присоединюсь и разделю твою радость.

– Как – какой успех? Как – какая овация? Ты разве забыл, что нынче утром я читал актерам Порт-Сен-Мартен свою новую пьесу?..

– Я не забыл, а не знал. Итак, значит, успех полный?

– Несомненный, друг мой! Они словно обезумели. Во втором акте Данте встал и подошел пожать мне руку, а в третьем Беатриче меня поцеловала – как ты знаешь, роль Беатриче исполняет сама Дорваль! Когда же я окончил чтение, все актеры, директор, постановщик, суфлер – бросились мне на шею.

– Браво, дорогой мой!

– Я пришел поделиться с тобой своей радостью.

– Спасибо! Твой успех меня очень радует, но совсем не удивляет. Мы с Людовиком предсказали, что так и будет.

И Петрус вздохнул.

Зайдя в мастерскую, где он не был уже несколько дней, и оказавшись в окружении произведений искусства, собранных с огромным трудом, Петрус вспомнил, что скоро со всем этим расстанется, и, видя как радуется Жан Робер, не смог подавить вздох.

– Вот как? – вскричал Жан Робер. – Не очень-то ты весел, вернувшись из Сен-Мало! Дорогой друг! Теперь мой черед спросить: «В чем дело?»

– А я вслед за тобой повторю: «Разве ты забыл?»

– О чем?

– Снова увидев все эти предметы, безделушки, мебель, сундуки, с которыми мне придется расстаться, я должен сказать, что мне изменяет мужество, а сердце обливается кровью.

– Тебе придется с этим расстаться, говоришь?

– Разумеется.

– Ты хочешь сдать свою квартиру вместе с обстановкой или намерен отправиться в путешествие?

– Неужели ты не знаешь?

– Чего?

– Сальватор тебе не сказал?

– Нет.

– Ну и отлично, поговорим о твоей пьесе!

– Нет, черт возьми! Поговорим о том, почему ты вздыхаешь. Тогда никто не скажет, что я веселюсь, когда тебе грустно.

– Дорогой мой! В ближайшее воскресенье все это пойдет с молотка.

– С молотка?

– Да.

– Ты продаешь свою мебель?

– Ах, дорогой друг! Если бы это была моя мебель, я бы ее не продавал.

– Не понимаю.

– Она станет моей после того, как я ее оплачу. Вот я ее и продаю, чтобы оплатить.

– Понимаю…

– Ничего ты не понимаешь!

– Тогда объясни.

– По правде говоря, мне неловко рассказывать своему лучшему другу о собственных слабостях.

– Продолжай! Да продолжай же!

– Дело в том, дорогой мой, что я едва не разорил отца.

– Ты?

– Да, моего славного и благородного отца! Я вовремя остановился, друг мой. Еще месяц – и было бы слишком поздно.

– Петрус, дорогой друг! У меня в ящике три билета, подписанных «Гара»40; одна из подписей не только самых разборчивых, но и уважаемых из всех мне известных. Само собой разумеется, что билеты в вашем распоряжении.

Петрус пожал плечами и, поблагодарив друга, спросил:

– Как твое путешествие?

– Прежде всего, дорогой Петрус, мне было бы грустно путешествовать, зная, что тебе невесело. Кроме того, у меня репетиции, представление.

– И еще кое-что, – со смехом подхватил Петрус.

– О чем ты? – не понял Жан Робер.

– Разве на улице Лаффит все кончено?

– Ах, великий Боже! Почему же кончено? Это все равно что я спросил бы: «На бульваре Инвалидов все кончено?»

– Молчи, Жан!

– Ты меня озадачил! Отказываешься от моих трех тысяч франков, потому что не знаешь, что с ними делать!

– Дорогой мой! Я отказываюсь вовсе не потому, хотя отчасти ты и прав: тысячи экю мне не хватит.

– Послушай! Ты подмажь этими деньгами самых крикливых кредиторов, уговори их подождать до моего представления; на следующий день мы сходим к Поршеру, и у нас будет десять, пятнадцать тысяч франков, раз уж так надо, и без всяких процентов.

– Кто такой Поршер, друг мой?

– Единственный в своем роде человек, Ювеналова гага avis41, кормилец всех литераторов, истинный министр культуры, которому Провидение поручило раздавать премии и награды за талант. Хочешь, я скажу ему, что мы вместе пишем пьесу? Он одолжит тебе под нее десять тысяч.

– Ты с ума сошел! Разве я сочиняю пьесы?

– Ты не настолько глуп, знаю; но я напишу ее один.

– Да, а я разделю с тобой деньги.

– Совершенно верно! Отдашь, когда сможешь.

– Спасибо, дорогой. «Когда смогу», наступит нескоро, если вообще когда-нибудь наступит.

– Да, понимаю. Ты предпочел бы обратиться к какомунибудь еврею из рода Левия: этих не совестно заставлять ждать – они свое всегда наверстают.

– Евреи здесь ни при чем, дружище.

– Вот чертовщина! Сразу видно, что искусство имеет свои границы. Как?! Я – драматический автор, я обязан придумывать трудные положения, а потом находить из них выход, запутывать ситуацию, а затем распутывать узел. Я претендую на создание комедии в духе Бомарше, трагедии под стать Корнелю, драмы не хуже Шекспира, а в жизни выходит так, что мы пыжимся понапрасну, подобно ворону, который мечтает стать орлом; и нужното всего каких-нибудь двадцать пять – тридцать тысяч франков, и мы, может быть, способны заработать эти деньги и руками, и головой, но в будущем. Сейчас же мы не знаем, какому богу молиться! Что делать?!

– Трудиться! – послышался из глубины мастерской чей-то ласковый голос, прозвучавший очень отчетливо.

Читатели, несомненно, уже догадались, какой добрый гений пришел на помощь пребывавшему в нерешительности художнику и смущенному литератору.

Это был Сальватор.

Двое друзей в одно время повернули головы: Жан Робер – с радостью, Петрус – с благодарностью. Оба протянули вновь прибывшему руки.

– Добрый вечер, господа! – отвечал тот. – Кажется, вы пытались ответить на важнейший вопрос: «Позволено ли человеку жить, ничего не делая?»

– Совершенно верно, – подтвердил Петрус. – И я отвечал величайшему труженику Жану Роберу, который в двадцать шесть лет сделал больше, чем многие члены Академии – в сорок: «Нет, тысячу раз нет, дорогой друг».

– Неужели наш поэт превозносил леность?

– Добейтесь признания в Погребке42, дорогой мой: будете сочинять по одной песенке в месяц, в три месяца или даже в год, и никто вам слова не скажет.

– Да нет, он просто-напросто предлагал мне свой кошелек.

– Не соглашайтесь, Петрус; если бы вам надлежало принять подобную услугу от друга, я потребовал бы, чтобы предпочтение вы отдали мне.

– Я ни от кого не приму этой жертвы, дружище, – отозвался Петрус.

– Не сомневаюсь, – сказал Сальватор, – и, зная, что вы не согласитесь, я не стал предлагать вам деньги.

– Значит, по-вашему, мы должны смириться с распродажей? – спросил Жан Робер у Сальватора.

– Без колебаний! – заявил Сальватор.

– Продаем! – решительно молвил Петрус.

– Продаем, – вздохнул Жан Робер.

– Продаем, – подтвердил Сальватор.

– Продаем! – эхом отозвался из мастерской четвертый голос.

– Людовик! – обрадовались трое друзей.

– Мы, стало быть, занимаемся распродажей? – спросил молодой доктор, подходя с распростертыми объятьями и улыбкой на устах.