Корабль, сокрытый в земле - Кинг Стивен - Страница 43

Она мягко прикоснулась губами к его грязной ладони. Он просто растерялся и уставился вопросительно в ее огромные глаза. Лихорадочный блеск исчез; теперь в них появилось умоляющее выражение.

- Подожди до завтра, - попросила Бобби, - если я к утру не поправлюсь.., мне станет значительно лучше. Так ведь?

- Бобби...

- Хорошо? - она сжала его руку, требуя согласия.

- Ну.., я подумаю...

- Обещай.

- Обещаю.

Может быть, - мысленно добавил Гарденер. - Только если ты вскочишь на ноги и пустишься вскачь. Только если я встану ночью посмотреть на тебя и увижу, что твои губы яркие, как будто ты ела чернику. Если только ты снова будешь на ногах.

Глупо. Рискованно, трусливо.., но мир вообще держится на глупостях. Он вырвался из безжалостного черного урагана, убеждавшего его, что покончить с собой - наилучший выход из того тупика, куда завели его слабость и ничтожность, и уверявшего, что слабость и ничтожность совершенно не свойственны другим людям. Он уже было поддался этому; поверил, что так оно и есть. Еще один шаг - и он бы оказался в темной, холодной воде. Его спасло убеждение, что Бобби в беде (Я звала тебя, и ты слышал, правда?), и теперь он здесь. А теперь, дамы и господа, казалось, он слышит голос Аллена Лиддена, с его характерной интонацией ведущего конкурсов и викторин, самый сложный вопрос. Десять очков, если сможете ответить, почему Джима Гарденера так беспокоит угроза Бобби Андерсон прекратить их дружбу, если Гарденер сам решился покончить жизнь самоубийством? Почему? Никто не знает? Да, удивительно! Впрочем, я тоже не знаю!

- Хорошо, - сказала Бобби. - Большое спасибо. То возбуждение, которое, казалось, зажгло ее изнутри еще минуту назад, сменилось утомлением. Правда, дыхание участилось, и на щеках проступил румянец. По крайней мере, обещание хоть чего-нибудь да стоило.

- Спи, Бобби, - он внимательно следил за всеми переменами в ней. Он очень устал, но можно ведь взбодриться кофе (надо бы сделать пару чашек из запасов Бобби; у нее где-то есть - она угощала его несколько раз, когда он заходил в гости). Теперь он дежурит у постели Бобби. А сколько ночей она провела, присматривая за ним... - Теперь спи, - он мягко высвободил запястье из ее пальцев.

Она медленно подняла веки. Улыбнулась, да так сладостно, что он как бы снова влюбился в нее. Да, она имела над ним определенную власть.

- Совсем.., как в старые добрые времена, Гард.

- Да, Бобби. Как в старые добрые времена.

- Люблю тебя.

- И я тебя тоже. Спи.

Она глубоко вздохнула. Гард целых пять минут не мог отойти от нее, любуясь этой улыбкой мадонны; наконец, он решил, что она спит. Однако Бобби снова подняла веки.

- Невероятно, - прошептала она.

- Что? - Гарденер подался вперед. Он сомневался, правильно ли он расслышал.

- То, что оно.., то, что оно может делать.., то, что оно еще сделает...

Она разговаривает во сне, решил Гарденер, однако встревожился. Властное выражение снова появилось на ее лице. Вернее, не на самом лице, а где-то внутри нее, где-то под кожей.

- Ты должен найти это... Думаю, это как раз для тебя...

- Найти что?

- Посмотри в саду, - ее голос прерывался, - ты заметишь. Мы закончим копать вместе. Увидишь, это решит.., все проблемы... Гарденер склонился над ней:

- Что именно, Бобби?

- Сам увидишь, - повторила Бобби и заснула, едва договорив до конца.

2

Гарденер снова двинулся к телефону. Занято. Он попробовал снова, но на полпути передумал; вместо этого он подошел к креслу-качалке. Сначала надо бы осмотреться, подумал он. Осмотреться и попробовать решить, что надо делать и что все это значит.

Сглотнув, он почувствовал боль в горле. Его лихорадило, и, как он подозревал, болезнь уже делала свое дело. Это было уже не просто недомогание; он просто валился с ног.

Невероятно.., что это.., что оно может сделать...

Он сидел в кресле и размышлял. Надо бы выпить горячего крепкого кофе и принять полдюжины таблеток аспирина. Собьет температуру, на какое-то время снимет озноб и головную боль. Может быть, перестанет клонить в сон.

...Что оно еще сделает...

Гард закрыл глаза, пытаясь разобраться в своих мыслях. Надо собраться с мыслями, вот только бы не заснуть; ему, впрочем, никогда не удавалось заснуть сидя... Сейчас самое время появиться Питеру; пришел бы посмотреть на старого приятеля; как правило, пес вскакивал к Гарду на колени и лизал руки и лицо. Так было всегда. Питер никогда не изменял своим привычкам. Будь я проклят, если засну. Только пять минут, не больше. Нет вреда - нет вины...

Ты должен найти это. Думаю, это как раз для тебя, Гард...

Почти сразу дремота Гарденера перешла в сон, глубокий, как обморок.

3

Шшшшшшшшшш...

Он не спускал глаз со своих лыж: две узкие прямые полоски коричневого дерева скользнули по лыжне; огромная скорость, с которой он несся по снегу, почти загипнотизировала его. Он даже не осознавал, что впал в самогипноз, пока голос, прозвучавший слева, не сказал:

- Есть все-таки одна вещь, которую ты, ублюдок, никогда не удосуживался напомнить твоим дерьмовым коммунистам на антиядерных митингах: за все тридцать лет мирного развития атомной промышленности не было ни одного прокола.

На Теде был свитер грубой вязки и поношенные джинсы. Зависть берет, когда смотришь, как непринужденно и легко он скользит на лыжах. Гарденер, напротив, еле ковылял.

- Сейчас врежешься, - сказал голос справа. Гард оглянулся и увидел Трептрепла. Трептрепл, похоже, начинал разлагаться. Его жирная физиономия, всегда багровевшая от выпивки к концу застолья, теперь обрела оттенок желтовато-серых занавесок, висящих на грязном окне. Мясо начинало отделяться от костей, обвисать; кожа потрескалась. Трептрепл отдавал себе отчет, какое жуткое впечатление он производил на Гарденера. Затронутые тлением губы расползлись в улыбке.

- Так вот, - сказал он, - я, между прочим, умер. И умер, действительно, от сердечного приступа. Несварение здесь ни при чем; желчный пузырь - тоже. Меня прихватило минут через пять после твоего ухода. Вызвали скорую, и санитарам кое-как удалось снова запустить мое сердце. Правда, я все равно отдал концы по дороге в клинику.

Его улыбка стала чем-то напоминать широко раскрытый рот дохлой форели, валяющейся на берегу отравленного озера.