Самый счастливый день - Токарева Виктория - Страница 32

Я усилием воли сосредоточил в себе память. Я как бы привстал с плота. Спросил:

– Как ты вошла?

– Не заперто было, – ответила Кира. – А ты почему на полу?

– Умираю, – сказал я отчужденно, будто речь шла о ком-то постороннем.

– А я замуж выхожу, – сообщила Кира и села возле меня на пол. – Ты рад?

– Да.

– Или нет?

Я устал неимоверно, мне хотелось снова опуститься на свой плот. Но я сосредоточился и сказал:

– Я рад за тебя. Ты молодец.

– Это ты молодец. Ты возвел меня в ранг королевы, и я сама стала иначе к себе относиться. А ведь другие относятся к человеку так, как он сам к себе относится. Правда?

Я закрыл глаза, и мой плот стал съезжать с волны, как с горы. Он все съезжал и съезжал… Но что-то держало меня, будто за волосы. Вопрос Киры. Она что-то спрашивала, и я не мог выпасть из времени, пока не отвечу на ее вопрос.

– Поэтому я и не работаю, – проговорила Кира откуда-то издалека. – Королевы ведь не работают?

– Не работают, – повторил я последние услышанные слова.

– Или что-то делают? – усомнилась Кира.

– Что-то делают, – повторил я.

Кира могла разозлиться и сказать, что разговаривает сама с собой, но мне было все равно.

– Что с тобой? – заметила Кира.

– Умираю…

– Да брось ты…

– Налей мне в ванну горячую воду, – попросил я, чтобы отослать ее от себя.

Она побежала в ванную и запела. Я слышал плеск воды и ее голос.

Потом она вошла и спросила:

– Тебе как лучше, чтобы я ушла или осталась?

Мне хотелось, чтобы она ушла, но сказать это было невежливо.

– Как хочешь…

– Тогда я пойду.

Кира хлопнула дверью и побежала вниз по лестнице. Я лежал и какое-то время слышал ее шаги. Слабая тень сожаления качнулась во мне, оттягивая меня от равнодушия.

Я закрыл глаза. Меня снова потянуло в глубину океана, но я снова не мог в него погрузиться. Мне опять что-то мешало. Телефон. Он звонил беспрестанно, как будто испортился контакт.

Я протянул руку, нащупал телефон и взял трубку. Я поднес ее к уху и услышал голос Тамары. Мы жили в одном подъезде, и Тамарин голос звучал так громко, как будто она стояла здесь же и кричала мне в ухо. Она кричала, чтобы я повез ее завтра по всем фирменным магазинам: «Ванда», «Власта», «Лейпциг» и «Ядран».

Соленая волна накрыла меня с головой. Я выплюнул воду и сказал:

– Но ведь «Лейпциг» и «Власта» через дорогу.

– Ага… – заорала Тамара, будто я подкинул сухой хворост в ее костер. – «Ванда» – в центре. А «Ядран» – на выезде из Москвы. На полпути к Ленинграду.

Тамара молчала. Ждала. Я должен был ей что-то ответить.

– Ладно, – ответил я. – Если не умру…

Я положил трубку. Отдыхал. Боль куда-то ушла. Я ощущал ее как воспоминание о боли.

Может быть, цианистый калий в сочетании с яблочным джемом дает какое-то нейтральное соединение. А скорее всего Гарика просто надули. Система «я – тебе, ты – мне» оказалась ненадежной.

Я закрыл глаза и поплыл в обыкновенный сон. Меня по-прежнему чуть покачивало на волнах, но мой плот шел к берегу.

Я уже знал, что не умру. Иначе кто же повезет Тамару по магазинам…

Плохое настроение

Районный детский врач Виктор Петрович – молодой человек с внешностью разночинца – сидел ссутулившись и прослушивал очередную пациентку. Он передвигал стетоскоп по ее голой спинке, говорил: «Дыши… не дыши…», потом замолкал, глядя куда-то в угол.

Мать стояла здесь же, в кабинете, держа в руках детские одежки, с тревогой смотрела на врача, пытаясь определить по его лицу дальнейшую судьбу своей дочери. Но по лицу ничего понять было невозможно.

У Виктора Петровича было такое выражение, будто ему десять минут назад позвонила жена и сказала, чтобы он больше не приходил домой. Либо только что вызвал главный врач детской поликлиники и потребовал, чтобы Виктор Петрович написал заявление об уходе.

Девочка послушно дышала или не дышала, с восторгом косилась на мать. Она была тщеславным ребенком и любила находиться в центре событий.

Виктор Петрович выдернул из ушей костяшки стетоскопа и сказал медсестре:

– Пишите рецепт.

Медсестра сидела по другую сторону стола в белом халате и красной мохеровой шапке. Казалось, будто она не на работе, а просто зашла посидеть. Шла мимо и зашла.

– Как зовут? – спросила медсестра.

– Меня? – переспросила мать. – Лариса.

– При чем тут вы? – обиделась медсестра.

– Маша Прохорова, – вмешалась девочка.

– Одевайтесь, – велела медсестра.

Лариса торопливо стала натягивать платье на Машу. Платье не шло, потому что волосы намотались на пуговицы. Лариса спешила. Маша кряхтела. Виктор Петрович ждал с вежливым отвращением.

– Следующий! – вызвала сестра.

Вошла следующая пара: бабушка и внучек. Оба принаряжены, с радостными, торжественными лицами, будто пришли в гости и не сомневаются, что им очень рады.

– Раздевайтесь! – предложил Виктор Петрович, обреченно глядя в окно.

Лариса и Маша справились наконец с платьем, забрали рецепт и вышли из кабинета.

Трехлетняя Дашка сидела на стуле и честно поджидала. Увидев своих, она слезла со стула и вложила свою руку в руку матери. Лариса взяла Дашку за одну руку, Машу – за другую и повела их вниз по лестнице.

Маша шла возле стены, а Дашка – по другую сторону, везла руку по перилам, сгребая в ладонь все существующие в районе микробы.

– Убери руку, – приказала Лариса.

– Почему? – спросила Дашка.

– Потому что потому, все кончается на «у», – ответила Лариса.

Такой ответ был непедагогичным, но Лариса знала свою дочь: отсутствие логики действовало на нее гипнотически. Так и сейчас: она сняла с перил руку и даже сунула ее за спину.

Маше наоборот – все нужно было объяснять подробно, выделяя причины и следствия и их взаимосвязь.

Когда наконец добрались до раздевалки, то выяснилось, что пропал номерок.

Стали искать в сумке и по карманам, не желая верить и не мирясь с пропажей. Потом еще раз прошуровали все отделения сумки, все карманы и кармашки. Номерка не было нигде.

– Потеряли, – созналась Лариса, виновато глядя на гардеробщицу в синем халате.

– Ищите! – постановила гардеробщица и, считая аудиенцию законченной, ушла в глубь своего царства.

Лариса взяла дочерей за руки, и все трое побрели обратно, напряженно глядя в пол, прочесывая глазами каждый сантиметр сиреневато-бежевого паркета.

В районе уборной Даша нашла большую черную пуговицу с четырьмя дырками, а в кабинете Виктора Петровича – блестящий фантик из-под конфеты «Чародейка». Эти трофеи они принесли гардеробщице, но не заинтересовали ее.

– Не нашли, – сказала Лариса, и ее лицо стало жалостливым и виноватым. А девчонки смотрели нахально и весело, будто ничего и не случилось.

– Вот так и будут все терять, – обиделась гардеробщица. – А я отвечай!

– Я заплачу! – обрадовалась Лариса. – Сколько стоит номерок?

– Рубль, – официально объявила гардеробщица.

Лариса помнила, что, отправляясь в поликлинику, не взяла с собой денег. Но рубль мог оказаться в сумке. Она снова прошуровала глазами и пальцами все отделения. Ей попались четыре монеты по 15 копеек, три – по десять, пятак и еще пять копеечных монет.

В это время к гардеробу подошла пожилая дама с ленточкой в волосах. Волосы сзади и с боков были забраны под эту ленточку в аккуратный валик. Такую прическу носили перед самой войной, и дама осталась верна этой моде. О ней нельзя было сказать: бабушка. Именно – дама. Брови у нее были подрисованы черным карандашом. Причем линии – естественная и искусственная – имели разное направление. Своя бровь шла вниз, а рисованная вверх.

Дама подозрительно оглядела Ларису, ее брюки, подпоясанные ремнем, дремучую челку до середины зрачков. Потом посмотрела на детей – тоже в брюках и с челками, и в ее глазах выразилось беспокойство за современную молодежь и за будущее всей планеты, которую придется передавать в руки таких вот. Так же, наверное, чувствовал себя Леонардо да Винчи в глубокой старости, когда не видел вокруг себя ни одного достойного ученика, кому можно было бы передать свои кисти.