Предсказание - Дюма Александр - Страница 16

И тут во второй раз шотландец достал пергамент, развернул его и прочел текст:

«Нашему возлюбленному и верному президенту суда парламента Парижа, адвокатам и прокурорам вышеназванного учреждения.

От короля.

Наши возлюбленные и верные, у нас имеются величайшие причины для неудовольствия, ибо мы видим, как затягивается в нашем парламентском суде проведение и завершение процесса против советников, задержанных по делу веры, а особенно советника Дюбура, а потому мы желаем, чтобы оный процесс пришел к быстрому завершению; по такому случаю мы вас уполномочиваем и самым настоятельным образом вам повелеваем, чтобы, отставив все прочие дела, вы приступили к разбору и слушанию дела по вышеуказанному процессу уже имеющимся и дополнительно назначаемым составом судей, не допуская и не позволяя, чтобы они вели все это дело чересчур продолжительное время, а вели бы его так, чтобы дать нам очередной блестящий повод получить удовлетворение, ныне нами еще не испытываемое.

Подписано: Франциск. Ниже сего: де Лобеспин».

— Как, сударь! — воскликнул президент Минар, вновь укрепившись духом при чтении письма, дававшего великолепное обоснование тому самому приговору, который им уже был вынесен. — Это письмо находится с сегодняшнего утра в вашем распоряжении?

— С четырех часов вчерашнего дня, сударь; во славу истины я бы хотел точно представить факты.

— В вашем распоряжении это письмо находилось с четырех часов вчерашнего дня, — спросил президент с той же интонацией, — и вы задержались с его передачей до сей поры?

— Повторяю, сударь, — ответил молодой человек, кладя письмо обратно, — вы вновь упускаете из виду, какой ценой я получил это письмо и за какую цену я собираюсь его отдать.

— Ну, так выскажитесь же, — произнес президент, — и сформулируйте ваше желание в отношении вознаграждения за то действие, которое, в конце концов, является лишь простым исполнением долга.

— Вопреки вашему заявлению, сударь, — возразил молодой человек, — это не простое исполнение долга, поскольку причина, обусловившая нежелание моего соотечественника довести это письмо до сведения парламента, все еще существует. Либо потому, что судьбу советника Анн Дюбура мой соотечественник принимает так близко к сердцу, как если бы смерть его была бы для него личным несчастьем, либо потому, что несправедливое решение парламента он считает столь отвратительным преступлением, что удержание письма представляется ему действием, естественным для каждого честного человека, обязанного предотвратить совершение позорного поступка, или, по крайней мере, отсрочить его, если не удастся помешать. Вот почему он дал себе слово, что не отдаст это письмо до тех пор, пока не будет уверен в оправдании Анн Дюбура, а кроме того, предаст смерти тех, кто будет препятствовать этому оправданию… Вот почему он убил Жюльена Френа, и не потому, что считал лично виновным столь незначительную фигуру, как секретарь: этой смертью он хотел показать гораздо более высокопоставленным лицам, чем Жюльен Френ, что, действуя без колебаний и пресекая существование малых, он тем более не будет колебаться, когда речь пойдет о жизни великих.

Тут президенту страшно захотелось отворить еще одно окно (в каждый волос светлого парика впитался пот, выступавший словно капли дождя на ветке ивы после грозы), однако, поскольку он думал, что этим способом себя не успокоить, то удовольствовался тем, что стал бросать растерянные взгляды на сидящих у стола, как бы спрашивая, какой образ действий избрать в отношении этого шотландца, чей друг оказался столь свирепым; но родственники не понимали смысла пантомимы, разыгрываемой президентом Минаром, или не желали понимать из-за страха, что могут оказаться перед лицом целого легиона шотландцев, — так вот, эти родственники просто опустили глаза, храня глубокое молчание.

К тому же, разве президент парламента, человек, которого только что провозгласили самым прочным столпом веры и самым великим гражданином Франции, мог трусливо оставить без ответа подобные угрозы? Но каким образом должен он на них отвечать? Если он встанет и опрокинет стол, чтобы, вопреки своим мирным привычкам, схватить шотландца, угрожающего ему, все равно оставался риск, что, разгадав его план, тот выхватит шпагу из ножен или вырвет пистолет из-за пояса — а этого безусловно следовало ожидать, судя по энергичному выражению лица молодого человека, — и потому, если мысль напасть на гостя, и гостя, как выяснилось, весьма неудобного, и пронеслась на секунду в голове президента Минара, то она и унеслась так же быстро, как ветер уносит облачко: столь живой ум не мог не сообразить, что от претворения в жизнь подобного стремления можно потерять все, а приобрести весьма мало.

В числе возможных потерь находилась и жизнь президента Минара, весьма дорогая столь достойному человеку, так что он собирался протянуть ее на возможно более длительный срок. Поэтому он искал какую-нибудь уловку, чтобы выйти из трудного и, как подсказывал ему инстинкт, чрезвычайно опасного положения; так что, при всей своей скупости, президент был бы готов отдать целых пятьдесят золотых экю за то, чтобы проклятый шотландец очутился по ту сторону двери, вместо того чтобы находиться по ту сторону стола. И он решил в отношении столь назойливого гостя воспользоваться уловкой, какую иные люди применяют к злым собакам: усмирить его лестью и лаской. Стоило ему принять это решение, как он обратился к молодому человеку в весьма, как ему показалось, игривом тоне.

— Послушайте, сударь, — начал он, — по вашей манере вести себя, по умнейшему выражению вашего лица, по вашей полной достоинства осанке я могу судить с уверенностью и безошибочно, что вы человек не простой, и, более того, смею утверждать, что вы благородный человек из знатной фамилии.

Шотландец кивнул, но не сказал ни слова.

— Так вот, — продолжал президент, — поскольку я говорю с человеком образованным и воспитанным, а не с каким-нибудь фанатиком (Минар буквально жаждал заявить: «А не с каким-нибудь убийцей вроде вашего соотечественника», но его удерживало от этого обычное благоразумие судейского сословия), — так вот, раз я говорю не с каким-нибудь фанатиком вроде вашего соотечественника, то позвольте вам сказать, что один человек не имеет права лишь по личному разумению судить себе подобных: масса отвлеченных соображений может сбить его с верного пути, и именно для того, чтобы каждый не становился судьей в своем собственном деле, были учреждены суды. Признаю, однако, молодой человек, что ваш соотечественник, совершая это деяние, был во власти добросовестного заблуждения; но и вы со мной согласитесь, что если бы каждый обладал правом вершить правосудие, то ничто не помешало бы вам, к примеру в данном случае, если предположить, а это всего лишь предположение, что вы разделяете воззрения вашего соотечественника, — так вот, ничто не помешало бы вам, человеку высокообразованному и хладнокровному, пойти на то, чтобы лишить меня жизни в кругу семьи под тем предлогом, что вы тоже не одобряете осуждение советника Дюбура.

— Господин президент, — вновь заговорил шотландец, который во всем этом многословии метра Минара ясно видел его трусость, — господин президент, позвольте мне, как говорят в парламенте, вернуть вас к вопросу, будто вы не президент, а обычный адвокат.

— Но мы, по-моему, как раз и обсуждаем этот вопрос, я бы сказал, мы в разгаре его обсуждения, — ответил Ми-нар, вернув себе прежнюю самоуверенность, поскольку диалог пошел по привычной ему форме.

— Прошу прощения, сударь, — заявил шотландец, — вы обратились непосредственно ко мне, но начиная с этого момента задаваемые мною вопросы будут не мои — это уже вопрос моего друга, потому что именно мой друг, а не я попросил узнать у вас ответ на такой вопрос: «Господин президент Минар, полагаете ли вы, что господин советник Дюбур должен быть приговорен к смерти?»

Ответ должен был быть весьма прост, ибо советник Дюбур был приговорен к смерти еще час назад, по поводу чего президент Минар уже выслушал поздравления своей семьи.