Бракованные (СИ) - Манило Лина - Страница 52

– Здравствуйте, – в ответ рукой взмахиваю и пытаюсь как-то спрятаться за занавесом волос.

– Мой сын в палате? – спрашивает, не сводя взгляда с затылка моей сестры.

Это как-то связано. Определенно связано! Пунцовые щеки Кати, неприкрытое обожание во взгляде мужчины. Арина, вспоминай! Женатый он? Нет, вроде бы…

– Да, он по телефону разговаривает, – отвечаю, откашливаясь, а отец Мирослава мажет по мне заинтересованным взглядом, чуть прищурившись, и, кивнув, уходит.

– Откуда ты его знаешь? – спрашиваю, когда мужчина входит в палату Мирослава.

– Да ну… не знаю я его. С чего ты взяла? – Катя изо всех сил пытается казаться равнодушной, но я-то вижу лихорадочный блеск в ее глазах. – Арина, не смотри на меня так!

– Катя, признавайся!

– Блин! Он заходил сегодня в «Ирландию», – бурчит себе под нос, резко волосы с лица убирая. – Мы о Мирославе поговорили, о тебе. Георгий… он хороший человек.

– Ого, да из твоих уст это самый лучший комплимент, – смеюсь.

Неприкрытое смущение сестры – это что-то новенькое, честное слово. И эта красная, точно рак, женщина, стоящая рядом, – моя сестра, которая поклялась никогда и ни за что не связываться с мужчинами?! Чудеса.

Катя уходит за кофе, я остаюсь в коридоре. Вдруг дверь в палату Мирослава открывается, и Георгий жестом просит меня войти.

– Значит, ты – та самая Арина, – заявляет без обиняков и внимательно смотрит на меня.

– Я Арина, да, – киваю и, опустив голову, прохожу к койке Мирослава.

– Отлично, – в голосе Георгия (черт, как его отчество?!) сквозит удовлетворение. – Я, кстати, Георгий Константинович.

Он протягивает мне руку, и я вкладываю в раскрытую ладонь свою. Приходится посмотреть в лицо отцу Мирослава, и больше всего боюсь увидеть на нем отвращение. Но, похоже, Георгий Константинович умеет держать лицо.

– Очень приятно познакомиться, – лепечу, а Георгий Константинович едва заметно усмехается и переключает свое внимание на Мирослава, лежащего на койке, бледного и задумчивого.

– Сын, не бери в голову, – продолжает, видно, начатый ранее разговор. – Зря ты так долго не соглашался со мной жить, но ты упертый. – И с гордостью: – Моя порода.

– Папа, прекрати!

– Ладно. Все наладится. Кстати, вашему Соловьеву грозит реальный срок.

– Пап…

– Нечего моего сына в могилу сводить, – хмурит брови и, хищно улыбнувшись, треплет сына по волосам. – Поправляйся, сынок. А я пойду с врачом поговорю. Арина, берегите его, непутевого.

Георгий Константинович покидает палату, унося за собой ауру уверенности в себе и власти.

Эпилог

Год спустя

Арина

– Вот, смотрите.

Врач, симпатичная молодая женщина с небесно-синими и очень добрыми глазами, протягивает мне зеркало, но я не тороплюсь в него смотреть. Страшно.

– Ну, Ариша, не бойтесь.

Устало улыбается, и я все-таки беру в руки зеркало, в котором отражаюсь… новая я. Вернее, не так. В нем отражается та самая Арина, которой я должна была стать, если бы не авария. Пусть кожа покраснела, но я вижу красивое лицо и гладкую кожу. Ни единого шрама! Они есть, на душе моей, несмываемой кляксой, но из зеркала на меня смотрит девушка, чья кожа не тронута уродливыми отметинами.

– Ты очень красивая, – Виолетта Романовна улыбается, и в глазах гордость.

– Вы сотворили чудо, – ни капли не лукавя.

Касаюсь дрожащими пальцам лица, но на коже ни рубцов, ни шероховатостей. Ни единого шрама. Спускаюсь ниже – к ключицам, груди, ощупываю себя, осматриваю и так, и эдак, но вижу лишь ту Арину, у которой нет причин ненавидеть себя.

– Довольна? – Виолетта Романовна, моя личная фея, смеется, а я спрыгиваю с койки и заключаю ее хрупкое тело в объятия.

– Спасибо вам! Я не просто довольна. Я счастлива!

Плачу, но это слезы радости – когда в моей жизни появился Мирослав, я научилась рыдать не только от горя. Спустя несколько минут, выдав мне тонну пожеланий и советов, Виолетта Романовна выходит из палаты, и я остаюсь наедине со своим новым отражением. Я наконец осуществила свою мечту, я сделала себе операцию, и теперь могу вычеркнуть из памяти шесть лет. Хотя нет, последний год вычеркивать не хочется. В нем снова появился Мирослав, и это лучшее, что могло случиться с искалеченной девочкой Ариной.

Вдруг раздается мелодичный и переливистый свист. Озираюсь по сторонам, смотрю в окно, а за ним… Мирослав. Моя палата на третьем этаже огромного больничного комплекса, но Мир каким-то образом взобрался и теперь стоит, улыбаясь, машет руками, требует впустить его. Я уже несколько недель здесь провела, и не видеть все это время Мирослава – мука. Озираюсь по сторонам, словно преступница, хихикаю счастливо и спрыгиваю с койки. Отложив зеркало, несусь к окну и, кое-как справившись с хитрым механизмом, все-таки распахиваю створку.

– Ты сумасшедший, – констатирую факт и ежусь от порыва холодного ноябрьского ветра. Снова ноябрь, а это значит, что жизнь продолжается.

– Ты в этом сомневалась? – хитро смотрит на меня и, опершись на руки, перемахивает через подоконник. Как тогда, когда мы случайно оказались в соседних кабинках, и это стало началом нашей истории. Или начало было в том парке, когда промакивала кровь после его первой драки с Соловьевым? Но нет. Наша история началась, когда меня выкинуло в лобовое стекло, распластало по асфальту, а мальчик, спешащий домой к отцу, остановился и вызвал скорую.

– Черт, я соскучился, – Мирослав смотрит на меня, исследуя лицо внимательным взглядом, касается пальцами уголка губ. – Ты всегда была красивая, но сейчас…

Он замолкает, и рука его замирает, а во взгляде тепло.

– Я люблю тебя, моя скрипачка. Сыграешь для меня?

Мирослав стягивает рюкзак, порывисто расстегивает молнию и достает мою скрипку. Она теперь всегда хранится в его гараже, и я часто играю что-то для Мира. Да, почти разучившись, потеряв сноровку, искалеченная после переломов, но я стараюсь. И у меня даже снова начало получаться.

– Мир, это же больница! Нас услышат, тебя выгонят! – лепечу, но пальцы сами тянутся к грифу. – Сейчас Катя с твоим отцом придут…

– Пусть приходят, мне-то что? – удивляется, и я понимаю, что ему все так же плевать на условности и всю Вселенную. Мой отчаянный мальчик делает только то, что хочет.

– Ми-ир, ты меня убиваешь… мы же правила нарушаем.

– Обожаю нарушать правила, – повторяет свою любимую фразу и, взобравшись на подоконник, смотрит на меня горящими глазами. – Сыграй для меня.

Я не могу ослушаться. Не хочу. Я играю, вкладывая в каждую ноту всю себя. Закрываю глаза, переношусь мысленно в то время, когда мечтала о карьере скрипачки. Пусть у меня ничего не вышло, но я нашла человека, который любит слушать мою игру. Человека, который любит меня. Сложного и взрывного. Огненного и опасного. Человека, который все еще учится справляться с приступами гнева. Ходит к психологу, медитирует, иногда срывается, но очень старается, чтобы это случалось все реже и реже.

За год мы многое пережили. Суд над Соловьевым, мои дурные сны, приступы, депрессию. Но мы всегда были рядом, что бы ни случилось. И будем, потому что порознь невозможно. Мир старается, стараюсь и я. Жить, любить, радоваться мелочам. Смотреть на мир широко распахнутыми глазами. Видеть красоту в том, что кажется уродливым на первый взгляд. Всему этому научил меня Мирослав – мальчик со стальным стержнем внутри, отчаянный, но не отчаявшийся.

– Я люблю тебя, – говорю, когда последний звук стихает, а струны отдают воздуху свою мелодичную вибрацию.

– Иди сюда.

Мир спрыгивает с подоконника, берет меня за руку, отнимает скрипку и оставляет ее лежать на мраморном полотне. Ведет к креслу в углу, садится и усаживает к себе на колени. Баюкает, точно ребенка, гладит по спине. Я отвечаю тем же: глажу его по плечам, вытягиваю руку и смотрю на давно зажившую татуировку на предплечье. Скрипка, цветы и ноты. Татуировка красивая, и пусть Катя долго буянила, ее уже не стереть.