Парижские могикане. Том 2 - Дюма Александр - Страница 82

Когда его раны были перевязаны, — поспешим заверить наших читателей, что раны оказались неопасны, — больной уснул, раздавленный усталостью, уступая потребности во сне, которую человек испытывает после потери крови.

Однако в лице его не было покоя и ясности — этих ангелов, охраняющих сон честных людей. По выражению лица Жибасье нетрудно было догадаться о внутренней борьбе; забота о будущем была большими буквами написана на его широком, высоком и светлом лбу, который мог бы ввести в заблуждение натуралистов и френологов.

Прикройте маской его лицо, скрывая отталкивающее выражение алчности, и перед вами — непризнанный Гёте или Кювье.

Лицо его было обращено к входной двери, а в затылок ему смотрел человек, сидевший в углу комнаты и читавший книгу в переплете из телячьей кожи; человек, похоже, молился за вечное спасение больного или, по крайней мере, за временное отдохновение заснувшего каторжника.

Однако на самом деле санитар не молился, и был это не кто иной, как южанин Карманьоль, о чем, должно быть, уже догадались читатели.

Вы помните, что г-н Жакаль поручил Жибасье особому вниманию Карманьоля, и тот, надобно отдать ему должное, присматривал за больным и до того, как каторжник заснул, и теперь, когда тот спал; делал он это с нежностью преданного брата и не менее тщательной заботой, чем платная сиделка.

Да этот присмотр был не так уж и обременителен, потому что Жибасье спал уже около двух часов и ничто не предвещало его скорого пробуждения. Несомненно, в предвкушении того, что пленник будет еще долго спать, Карманьоль достал из кармана небольшой томик с красным обрезом, озаглавленный «Семь чудес любви».

Не знаем, о чем была эта книга, написанная на провансальском языке. Скажем только, что она производила на поэтичного Карманьоля приятное впечатление: его нижняя губа отвисла, как у сатира, глаза сверкали от удовольствия, а лицо так и сияло счастьем.

Но вот сестра приотворила дверь, просунула голову, взглянула на больного с выражением христианского милосердия и удалилась, увидев, что больной еще спит.

Как ни старалась добрая монахиня не шуметь, скрип двери разбудил Жибасье, спавшего очень чутко; он приоткрыл левый глаз и посмотрел вправо, потом открыл правый глаз и взглянул влево.

Полагая, что он в комнате один, Жибасье протер глаза, сел в постели и проговорил:

— Уф! Мне снилось, что я раздавлен колесом Фортуны… Что бы это значило?

— Могу вам объяснить, метр Жибасье, — предложил из-за его спины Карманьоль.

Жибасье порывисто обернулся и увидел провансальца.

— А-а, — заговорил он, — мне кажется, насколько позволяет мне вспомнить мое замутненное сознание, что я имел удовольствие путешествовать сегодня ночью в обществе вашего превосходительства.

— Совершенно верно, — подтвердил Карманьоль, акцент которого выдавал в нем провансальца.

— Я имею честь говорить с земляком? — спросил Жибасье.

— Мне казалось, что вы, ваша милость, родом с севера, — возразил Карманьоль.

— А разве наша родина не там, где наши друзья? — философски заметил Жибасье. — Я с севера, это верно, но обожаю юг. Тулон — моя вторая родина.

— Почему же вы ее покинули?

— Что делать!.. — печально заметил Жибасье. — Это старая история о блудном сыне! Я хотел посмотреть мир, пожить в свое удовольствие — словом, дать себе несколько месяцев роздыху.

— Ну, то, как вы начали, не очень способствует отдохновению.

— Я стал жертвой собственной верности!.. Я верил в дружбу, но больше меня не проведешь! Однако вы, кажется, обещали растолковать мой сон; вы, случаем, не состоите в родстве или дружбе с какой-нибудь гадалкой?

— Нет, однако я брал уроки у одного монмартрского академика, который серьезно занимается хиромантией, геомантией и другими точными науками. Моя естественная предрасположенность к сомнамбулическому сну, а также нервический темперамент способствовали тому, что я научился толковать сны.

— Тогда, дорогой друг, говорите скорее, объясните мне мой сон! Мне приснилось, что Фортуна мчится на меня с такой скоростью, что я не успеваю посторониться. Она на меня налетает, опрокидывает, вот-вот меня переедет и раздавит, но тут добрая сестра святая Варнавия отворила дверь и разбудила меня. Ну, что все это значит?

— Нет ничего проще, — отвечал Карманьоль. — Даже ребенок мог бы объяснить ваш сон не хуже меня. Это означает просто-напросто, что с сегодняшнего дня Фортуна взвалит на ваши плечи непосильный груз.

— О-о! — воскликнул Жибасье. — Должен ли я вам верить?

— Как фараон поверил Иосифу, как императрица Жозефина поверила мадемуазель Ленорман.

— Раз так, позвольте предложить вам часть моих будущих доходов.

— Не откажусь, — сказал Карманьоль.

— Когда начнем делить?

— Когда Фортуна вам докажет, что я прав.

— Когда же она это докажет?

— Завтра, сегодня вечером, через час, может быть, — как знать?

— Почему не сию минуту, дорогой друг? Если Фортуна в нашем распоряжении, зачем нам попусту терять время?

— Не будем его терять!

— Что же мы должны предпринять?

— Позовите Фортуну, и вы увидите, как она войдет.

— Правда?

— Честное слово!

— Она здесь?

— За дверью.

— Ах, любезнейший, я так пострадал во время падения, что не смог бы сам открыть ей дверь. Окажите мне услугу и сделайте это вместо меня.

— С удовольствием.

Карманьоль с самым серьезным видом встал, положил в карман «Семь чудес любви», приотворил дверь, в которую заглядывала сестра милосердия, и произнес несколько слов, которые Жибасье не разобрал и принял за кабалистические заклинания.

После этого Карманьоль с важностью вернулся в комнату.

— Ну что? — полюбопытствовал Жибасье.

— Готово, ваша честь, — отвечал Карманьоль, садясь на место.

— Вы вызвали Фортуну?

— Сейчас явится собственной персоной.

— Как жаль, что я не могу выйти ей навстречу!

— Фортуна непритязательна, не стоит ради нее беспокоиться.

— Итак, мы будем ждать ее… терпеливо, — сказал Жибасье и, увидев, как серьезен Карманьоль, решил, что его собеседник оставил шутки.

— Вам не придется долго ждать: я узнаю ее поступь.

— Ого! Кажется, она в ботфортах!

— Все дело в том, что ей пришлось немало пройти, прежде чем она добралась до вас…

В это мгновение дверь распахнулась и Жибасье увидел г-на Жакаля в дорожном костюме, то есть в полонезе и сапогах на меху.

Жибасье взглянул на Карманьоля с таким видом, будто хотел сказать: «А-а, так вот кого ты называешь Фортуной?!»

Карманьоль понял его взгляд: он проговорил с уверенностью, заставившей Жибасье почувствовать сомнение:

— Она самая! Фортуна!

Господин Жакаль знаком приказал Карманьолю удалиться, и Карманьоль, повинуясь этому жесту, отступил к двери, выразительно подмигнув своему компаньону.

Оставшись с Жибасье один на один, г-н Жакаль огляделся, желая убедиться, что в комнате никого, кроме каторжника, нет, потом взял стул, сел у изголовья больного и повел с ним разговор.

— Вы, несомненно, были готовы к моему визиту, дорогой господин Жибасье?

— Отрицать это было бы наглой ложью, добрейший господин Жакаль; кстати, вы мне обещали прийти, а когда вы что-то обещаете, то своего слова, я знаю, не забываете.

— Забыть о друге было бы преступлением, — наставительно произнес г-н Жакаль.

Жибасье ничего не ответил, только поклонился в знак согласия.

Было очевидно, что он опасается г-на Жакаля и держится настороже.

А г-н Жакаль с отеческим видом, который он так умело на себя напускал, когда надо было исповедать или обольстить кого-то из своей, как он говорил, клиентуры, продолжал:

— Как вы себя сейчас чувствуете?

— Спасибо; плохо.

— Разве мои приказания не исполнены и за вами был не такой уход, как я просил?

— Напротив, я могу только похвастаться тем, что меня здесь окружает, и прежде всего вы, добрейший господин Жакаль.

— Вам есть чем похвастаться: вы находитесь в отдельной сухой палате, в теплой постели после сырого нездорового колодца… И вы, неблагодарный, еще жалуетесь на Фортуну!