Парижане и провинциалы - Дюма Александр - Страница 72

Человеческая признательность была беспомощна перед этой славной могилой. Поэтому правительство ограничилось изданием следующего указа:

«Монтевидео, 10 февраля 1844 года.

Как только армия, осаждающая столицу, будет разбита, тело графа де Норуа перенесут на то место, где он был убит, и там ему будет воздвигнут памятник за счет государственной казны, на котором выбьют его имя, дату смерти и его последние слова: «Товарищи, спасите родину!»

Пачеко-и-Обес».

Тело отца обернули в знамя его полка.

Я выжидал, выполняя завет отца, наступления критического момента.

И вот, когда министр финансов отдал приказ чеканить осадную монету и пожертвовал ради этого все свое столовое серебро и его примеру последовали остальные министры и все жители Монтевидео, я отнес три последние серебряные вещицы, оставшиеся у нас, на Монетный двор: распятие, принадлежащее моей матери, и две шпоры моего отца.

После этого я сказал себе: «Пришло время отправляться во Францию». И вот я здесь!

Мадлен с восхищением смотрел на молодого человека. Узнав о смерти своего друга, он вытер слезу.

— И каковы же теперь ваши намерения? — спросил он дона Луиса.

— У меня их нет, — ответил дон Луис. — Но я могу вам сказать, каковы были намерения моего отца.

— Слушаю вас.

— Он собирался оставить половину состояния моему брату и увезти с собой другую половину. Сто пятьдесят или двести тысяч франков золотом в данное время равняются миллионам в Монтевидео.

— Я прошу у вас десять минут, чтобы сообщить вам ответ Анри, — сказал Мадлен.

И, поклонившись молодому человеку, он вышел. Через десять минут Мадлен вернулся.

— Ну что? — спросил латиноамериканец.

— Вот ответ Анри, господин граф: «Все принадлежит моему брату, кроме тех двадцати тысяч франков, которые вы одолжили нашему отцу перед его отъездом».

— Брат мой! Брат мой! — вскричал молодой человек со слезами в глазах и в голосе. — Где же ты? Я хочу обнять тебя!

При это братском призыве дверь распахнулась и Анри, совершенно потерянный, бросился на грудь брату!

XXXVI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ ТО, О ЧЕМ ОН УЖЕ ДОГАДАЛСЯ РАНЕЕ

Мы говорим «совершенно потерянный» — потому что Анри, утративший все состояние, не имел больше никакой надежды жениться на Камилле.

Господин Пелюш не принадлежал к числу людей, которые ставят себе в заслугу высокие чувства и в глазах которых большое сердце может заместить большое состояние.

Анри, взволнованный, преследуемый грустными предчувствиями, покинул гостиную, где все собрались для подписания контракта. Напрасно он пытался расспросить мэра Вути — тот ничего не хотел говорить. Поэтому Анри в конце концов пришел на ферму, чтобы разузнать о случившемся у своего крестного.

Мадлен, выйдя из столовой, встретил его на кухне. И там, посоветовав ему оставаться мужчиной, за несколько минут пересказал крестнику то, что дон Луис излагал ему самому в течение часа.

Анри не колебался ни минуты и дал свой ответ, который Мадлен передал его брату.

Мы уже слышали крик, который исторгло сердце дона Луиса.

Мадлен оставил молодых людей в объятиях друг друга и, задумчиво опустив голову, направился к замку.

Входя за ограду, он увидел на крыльце г-на Пелюша, беседующего с г-ном Редоном. Судя по его энергичной и оживленной жестикуляции, было очевидно, что достойный продавец цветов испытывает сильнейшее волнение.

Он пытался, подобно Анри, добиться от мэра Вути каких-либо разъяснений; но, то ли ничего не зная, то ли нечего не желая говорить, достойный магистрат хранил молчание.

— Наконец-то, — сказал г-н Пелюш, заметив своего друга Мадлена, — возможно, нам все же удастся что-нибудь узнать.

И с важным видом, какой он умел принять в торжественных обстоятельствах, г-н Пелюш ступенька за ступенькой спустился с крыльца: прямые и натянутые, как струна, ноги твердо печатали шаг, ладони отбивали на груди такт, а губы насвистывали воинственный мотив.

— Ну! Что с контрактом? — спросил он. — Что с церемонией?

— Ее отложили, дорогой мой Пелюш, — ответил Мадлен.

— А-а! И надолго?

— Очень боюсь, как бы это не было до греческих календ.

— Я часто слышал, как должники употребляли это выражение, но никогда не знал его истинного смысла. Ты бы очень меня обязал, просветив на это счет, — заносчиво заметил продавец цветов.

— Ну что ж, дорогой мой Пелюш, его истинный смысл ты поймешь, когда я сделаю тебе одно признание.

— Слушаю, — сказал г-н Пелюш и, расставив ноги, откинул назад голову.

— Анри разорен.

— Что?! — воскликнул г-н Пелюш. — Не шути так!

— Это не такое уж веселое событие, чтобы превращать его в мишень для шуток.

— Разорен? — повторил г-н Пелюш.

— Увы! Да.

— Но… Разорен?.. Разорен?..

— Самым решительным образом, дорогой друг. Это значит, что у него осталась лишь половина того, что имею я, то есть семьдесят-восемьдесят тысяч франков, пока я жив, и все мое состояние после моей смерти.

— Ах, так! Но ты же мне обещал от двенадцати до пятнадцати тысяч ливров ренты с недвижимого имущества.

— Сегодня утром они у него еще были.

— Ну и?

— Ну, и сейчас у него их больше нет.

— Но, однако же, земли… земли! Ведь первый встречный прохожий не может унести их на подошвах своих башмаков?!

— А вот в этом ты ошибаешься, Пелюш. Появился такой прохожий, который и унес их с собой.

— Гм! Как ты понимаешь, над твоими словами необходимо как следует поразмыслить.

— Я как раз и рассказал тебе обо всем, чтобы ты хорошенько подумал.

— Ты знаешь, что мы, Атенаис и я, слишком сильно любим Камиллу, чтобы принести ее в жертву человеку, который ничего не будет иметь.

— Тут ты совершенно прав, и жертва жертве рознь. Конечно, гораздо лучше принести ее в жертву человеку, который будет кое-что иметь.

— А что, нет возможности избежать этого?

— Чего?

— Разорения господина Анри. Мадлен покачал головой.

— В таком случае, чем скорее мы все расскажем Камилле, тем будет лучше.

— Да, однако если ты доверяешь своему другу, Пелюш, то поручи мне эту миссию, какой бы неприятной она ни была.

— Охотно, но при условии, что ты не оставишь ей ни малейшей надежды.

— Будь спокоен; ради чего дважды разбивать сердце этому бедному ребенку?

— Тогда я сейчас пришлю ее к тебе.

— Посылай.

И г-н Пелюш, выпятив грудь колесом, вернулся в замок, приговаривая при этом:

— Невероятно, какой же у Атенаис тонкий нюх! Она ведь все время была против этого замужества.

Несколько минут спустя на крыльце показалась Камилла и, заметив Мадлена, бросилась ему на грудь.

Мадлен взялся объявить своей крестнице о внезапном и полном крахе всех ее надежд на счастье лишь потому, что он отлично знал, какой материалист его друг Пелюш и какая нежная и тонкая душа у Камиллы. Мадлен понимал, что, переживая это горе — а он даже не осмеливался измерить всю его глубину, — Камилла не должна хоть на миг усомниться в благородстве Анри и его любви к ней. Ведь это нанесло бы ей глубокую и незаживающую рану.

Камилла, не зная еще ничего определенного, уже угадала, что произошла какая-то неожиданная беда; девушка едва переводила дух, на щеках ее проступила бледность, в глазах стояли слезы.

Она какое-то мгновение смотрела на Мадлена, словно спрашивая, осталась ли у него в глубине сердца хоть какая-нибудь надежда.

Мадлен ничего не ответил, только грудь его стеснилась и, против воли, слезы выступили на его глазах.

Но Камилле и не требовалось большего, чтобы догадаться, что какое-то непреодолимое препятствие встало между ней и Анри.

— О крестный! — воскликнула она. — Как я несчастна!

— Камилла, — ответил ей Мадлен, — я знаю одного человека, который будет еще несчастнее, чем ты.

— Анри, не правда ли? — вскричала она, и сквозь слезы в ее взгляде блеснул луч радости. — Значит, он все еще любит меня?