Парижане и провинциалы - Дюма Александр - Страница 33

— Да, ему лишь не хватает дара речи, — подхватил Жиродо.

— Ему его предлагали, — серьезно произнес Жюль, — но он отказался.

— Почему же? — простодушно поинтересовался сборщик налогов.

— Чтобы не говорить глупостей. Затем он повернулся к Мадлену:

— Спорю, что ты ждал не меня?

— Я ждал тебя, потому что я тебя пригласил.

— Хорошо, я спрошу иначе: спорю, что ты здесь не ради меня.

— Да, это так, я здесь некоторым образом из-за Анри.

— Я выехал из Виллер-Котре в семь часов, карета приходит только в восемь, сейчас девять; здесь он появится не раньше чем через двадцать минут.

— Не знаешь, папаша Жиро составит нам компанию?

— Он ни за что не упустит такой возможности. Я пообещал ему требуховую колбасу от Баке, кстати, она лежит в багажном ящике моей коляски, и зельц тоже; ради этого он отправится на другой конец света.

— Почему же ты его не привез?

— Посадив к себе на колени? Они слишком коротки для этого. На колени к Жиродо? Они слишком остры. Нет, он прибудет на лошади Флобера, это именно то, что ему надо. Она не взбрыкнет. А! Смотрите, смотрите, вот и он показался — пиано, пиано, как говорит моя дочь, которая учится итальянской музыке и весь день терзает мой слух одной восьмой и одной шестнадцатой господина Верди.

— Очаровательная молодая особа… — пробормотал сборщик налогов.

— Да, но она не для вас, Жиродо.

— Но почему же? Почему?..

— Потому что она выйдет замуж лишь за того, кого полюбит, а вас она не полюбит никогда…

— Этот господин Жюль всегда такой насмешник.

Между тем папаша Жиро подъехал к Мадлену и его гостям, сам того не заметив, так как, воспользовавшись спокойным нравом своей лошади, он читал газету. Лошадь остановилась; удивленный этой заминкой, он поднял голову и увидел, что оказался лицом к лицу со своим хозяином и двумя своими согражданами.

— Надо же! Надо же! Как, это вы, вы? — воскликнул он.

— Конечно, это мы, — ответил Мадлен.

— Так, значит, я приехал?

— Мне так кажется.

— Удивительно, удивительно, — сказал папаша Жиро, тщательно складывая свою газету и убирая ее в карман.

— Как?! — изумленно произнес Жиродо. — Вы читаете «Век», господин Жиро?! Значит, вы принадлежите к оппозиции?

— Я! К оппозиции? Я, как Базиль, учитель музыки и органист. И я читаю вовсе не «Век».

— А что же вы читаете?

— Опубликованный в нем роман-продолжение. Его автор — Дюма, один из моих учеников.

— Один из ваших учеников? — произнес Кассий.

— Охотно верю, — заметил Жюль. — Ведь я тоже ваш ученик, папаша Жиро.

— Вы учили Дюма игре на скрипке?

— Правильнее сказать, я пытался; однако у меня никогда не было более неспособного к музыке ученика. Но я упорствовал и делал это не ради заработка. Его мать, получавшая дрова как вдова генерала, платила мне стружками; но это за уже преодоленную трудность note 7. В конце концов я отказался. Проучившись три года, он так и не приладился к своей скрипке. Однажды утром я ему сказал: «Проваливай к черту и делай что хочешь». Он поехал в Париж и стал писать романы.

— Я полагаю, что он поступил правильно, — заметил Жюль. — Но раз мы выяснили, что ждем Анри, мы можем присесть, вместо того чтобы стоять.

И, подкрепив слово примером, Жюль Кретон не только сел, но и прилег; Кассий сел рядом с ним, Жиродо упорно продолжал стоять, а папаша Жиро повел лошадь к Луизон, пообещав вернуться, как только убедится, что его четвероногий спутник должным образом устроен по соседству со своей подругой Оленухой.

XIX. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ПЕЛЮШ И ФИГАРО ТОРЖЕСТВЕННО ВЪЕЗЖАЮТ ВО ДВОР ФЕРМЫ

Папаша Жиро, которого все его земляки, несомненно, узнают, несмотря на то что, повинуясь долгу приличия, я несколько изменил его фамилию, был самым оригинальным человеком, которого я когда-либо знавал. Родившийся в 1774 году и наслаждавшийся превосходной старостью, которую обеспечивали ему ясное сознание и здоровое тело, он был живым образцом восемнадцатого века, перенесенным в век девятнадцатый; это был крепкий старик семидесяти — семидесяти двух лет с прямой и твердой походкой, способный дать отпор кому бы то ни было, держать вилку и стакан в руке, с наслаждением завтракавший требуховой колбасой и зельцем: такого рода пища произвела бы несварение в большинстве желудков двадцатилетних молодых людей из нашего окружения. Он играл на скрипке каждый день для своего удовольствия, на органе — каждое воскресенье для наставления верующих, чествуя руками и ногами на своем инструменте все крещения и все свадьбы, исполняя одинаковое количество нот как для бедных, плативших ему простой благодарностью, так и для богатых, клавших ему два луидора в руку. Это был одновременно веселый сотрапезник и прекрасный рассказчик; он был племянник приора монастыря премонстрантов, жительствовавших в обители Бур-Фонтен, которая располагалась в одном льё от Виллер-Котре, и именно от него я услышал, как в этом убедится тот, кто возьмет на себя труд перелистать мои «Мемуары», все те монастырские и раблезианские истории, что приведены там мною. Благодаря своему превосходному характеру он становился героем всех провинциальных розыгрышей, на которые не скупятся сельские жители и обитатели замков. То ему в постель клали ежа или угря; то в его комнате в шкафу закрывали петуха, и тот пел ночью каждый час; то, наконец, его дверь распахивалась в полночь, хотя он тщательно запирал ее накануне вечером изнутри, и призрак, облаченный в длинную простыню и влачивший цепи, раздвигал полог его алькова. При виде всех этих напастей старик испытывал или притворялся, что испытывает, такой комичный ужас, что все эти истории, обрастая при пересказе все новыми и новыми подробностями и множась по мере того, как они все дальше отходили в прошлое, в конце концов превратили папашу Жиро в легендарный персонаж, который, возможно, под рукой Гофмана стал бы вторым Коппелиусом или Повелителем блох.

Помимо прочего, внешность Жиро могла бы подарить волшебнику, создавшему «Майорат» и «Кремонскую скрипку», одного из новых персонажей, которые тот создавал с помощью пера, превращавшегося в его руках в кисть. Лысый, как коленка, Жиро носил небольшой парик из коротко подстриженных светло-коричневых волос, скорее прикрывавший его голову в целях гигиены, нежели служивший украшением. На этот парик сверху надевался колпак черного шелка, и парик прилегал к нему гораздо плотнее, чем к черепу. И зимой и летом органист упорно не расставался с этим двойным головным убором, поверх которого в торжественных обстоятельствах, то есть когда речь шла о визите, ужине в городе или поездке в деревню, он надевал еще широкополую шляпу. Ее никто никогда не знавал ни новой, ни старой, она всегда выглядела совершенно одинаково.

Лицо, постоянно защищенное этими тремя плодами человеческого мастерства, худое, костистое, с яркими красками, обычно имело добродушное выражение. Но когда Жиро щекой упирался в основание своей скрипки, левую руку выгибал с легкостью, характерной для умелого исполнителя, а мизинец клал на квинту таким образом, что между пальцем и кобылкой едва оставалось место для смычка, на этом лице появлялось выражение блаженства, а во взгляде поэтическая отрешенность, и можно было подумать, что те земные звуки, какие старик извлекал из своего инструмента, соединяли его с небесными хорами, пением ангелов и архангелов.

Его платье походило на одеяние квакера. Он носил галстук, жилет, белые рубашку и жабо, коричневый редингот, ратиновые панталоны и чулки черной шерсти, засовывая их в ботинки с серебряными пряжками, всегда до блеска вычищенные.

Папаша Жиро не был ни бедным, ни богатым; он не дошел до золотой середины Горация, но и не бедствовал. Его место органиста, несколько уроков, которые он давал городским подросткам, а также пять или шесть тысячефранковых банкнот, доход с которых ему выплачивал нотариус Ниге, приносили ему тысячу двести ливров ренты, и он жил на них счастливый, как Эпикур, и пользующийся всеобщим уважением, как Нестор.