Папаша Горемыка - Дюма Александр - Страница 45

Выйдя из комнаты Валентина, она закрыла за собой дверь и выбросила ключ во дворик, куда выходили застекленная дверь, заменявшая окно в комнате молодого ювелира, и широкие окна, через которые свет проникал в мастерскую.

У девушки был только один способ остаться порядочной, сохранить душевную чистоту и верность по отношению к Ришару, несмотря на его вину перед ней: ей надо было найти забвение в своем горе, и она решила добиться этого любой ценой.

Она не стала ложиться спать, дождалась Ришара и заявила ему, что завтра же отправится вместе с ним на танцы, куда он так хотел ее отвести.

Скульптор воспринял эту новость с глубоким удовлетворением, ибо похищение внучки рыбака из Ла-Варенны и сопутствовавшие этому обстоятельства наделали много шума среди любителей гребного спорта. У бывшего капитана «Чайки» то и дело спрашивали, почему он не приводит свою новую подругу на собрания экипажей верхнего течения Сены, и подшучивали над его ревностью — то был несправедливый упрек, так как скульптор скорее предпочитал хвастаться своей любовницей, нежели в одиночестве любоваться своим сокровищем, коль скоро это сокровище было молодой и красивой женщиной.

На следующее утро Юберта отправилась за провизией; завернув за угол улицы Предместья Сент-Антуан и выйдя на Шаронскую улицу, она неожиданно столкнулась с Матьё-паромщиком.

Беляночка вздрогнула; при виде Матьё она бросилась ему навстречу, тут же вспомнив о своем деде.

Однако паромщик отвернулся, сделав вид, что не заметил ее, и направился дальше.

Это презрение к ней отозвалось в сердце Юберты болью, но она не отступила и схватила паромщика за руку.

— Матьё, скажите пожалуйста, как дела у моего дедушки! — взмолилась Беляночка.

— Хороши они или плохи, не все ли равно, — отвечал селянин, пытаясь вырвать свою руку, — по-моему, ты уже доказала, что тебе нет до этого никакого дела.

— О! Я умоляю вас, Матьё, ответьте, — продолжала упрашивать его Юберта, — вы так добры и отзывчивы: хотя вы и сами бедны, ни один нищий не отошел от вашей двери с пустыми руками; не откажите же в милостыне словом той, что просит ее у вас со смирением и раскаянием и сердце!

Отчаяние, написанное на лице девушки, по-видимому, тронуло паромщика.

— Эх, Юберта, Юберта, — произнес он уже более мягко, — ты была украшением нашего полуострова, как же ты могла так быстро стать его позором?

Услышав этот упрек, Юберта опустила голову.

— Бывает, что родители противятся шашням дочери, а она все равно хочет выйти замуж за своего дружка — это еще можно понять, но как же тебя, Юберта, угораздило влюбиться в развратника?

— Он на мне женится, Матьё. Матьё пожал плечами.

— Постарайся его поторопить, — с явной насмешкой произнес паромщик, — если он промедлит, ему придется отложить свадьбу на полгода.

— Почему?

— Да потому, что ты будешь в трауре, черт возьми!

— В трауре?.. Ах! Дедушка, мой бедный дедушка!

— Еще бы! Видишь ли, Юберта, слезы, что мы проливаем над покойницами, которые были честными женщинами, это, в конце концов, всего лишь вода, но, если наши дети творят то, что сделала ты, мы плачем кровью!

— О Боже мой, Боже мой!

— Франсуа еще держится, старается не показывать, что ему плохо, но все видят, что он еле жив. Старик по-прежнему продолжает расставлять свои снасти, чтобы позлить наших буржуа, а тем никак не удается обнаружить места, где он их забрасывает, но он делает все так медленно, с таким трудом управляется с веслами, которые когда-то казались в его руках легче перышка, что сразу становится ясно: смерть уже дышит ему в затылок. Слушай, когда я вижу, как, повесив голову, он плывет по реке, бледный и худой как мертвец, или когда он, бедняга, опустив глаза, словно чего-то стыдится, проходит мимо, я не могу удержаться от слез, иначе моя голова могла бы лопнуть, как переполненная бочка. Ах, если бы не господин Валентин…

— Господин Валентин, Матьё! Что ты такое говоришь?

— Я говорю, что, если бы этот добрый малый не утешал Франсуа, старик давно бы отправился на тот свет… Ах, у парня просто золотое сердце, не то, что у того обманщика, который прикидывался простым рабочим…

— Стало быть, господин Валентин живет в Ла-Варенне?

— Конечно, нет, но он бывает там по три-четыре раза в неделю, и тогда бедный старик немного оживает. Они уходят в дом и сидят там взаперти; моя жена даже слышала однажды, проходя мимо вашей хижины, как они оба рыдали… Эх, Юберта, будь ты чуть-чуть умнее, ты нашла бы себе прекрасного мужа, и тебе не пришлось бы швырять свой свадебный убор из флёрдоранжа на ветер, который пригнал в наши края эти окаянные лодки, чтоб их черти забрали!

— Валентин! Значит, он любил меня?.. О Боже мой, Боже мой, что вы такое говорите, Матьё?

— Любил он тебя или не любил, дочка, теперь уже все равно. Правильное решение лучше напрасных сожалений; думай сейчас только об одном: если ты хочешь, чтобы твой дед благословил тебя перед смертью, нужно поторопиться, а не то будет поздно.

— Ах, Матьё, — вскричала Юберта, лицо которой внезапно раскраснелось, а глаза засверкали, — не сегодня, так завтра я пообещаю дедушке, что скоро смогу заслужить его прощение, либо сойду в могилу раньше, чем он!

Попрощавшись с паромщиком, девушка поспешила на улицу Сен-Сабена.

Хотя утро уже было в разгаре, Ришар, как обычно, еще спал; Юберта разбудила его, когда вошла в спальню, сильно хлопнув дверью. Открыв глаза, скульптор увидел свою любовницу, стоящую у его постели; она вся дрожала и смотрела на него блуждающим взглядом.

— Что с тобой? — чуть ли не испуганно воскликнул он.

— Ришар, дедушка при смерти.

— Черт возьми! Черт возьми! Бедный папаша Горемыка, какая жалость! Ведь хотя мы в последний раз расстались, не подав друг другу руки, я признаю, что это был славный старик и что он здорово орудовал веслами. Слушай, — продолжал скульптор с добродушием, граничившим у него с растроганностью, — если твой дед заболел, значит, он не может рыбачить, а если он не будет рыбачить, деньги перестанут течь в его карман. В его хижине всегда больше пахло рыбой, чем достатком. Я поспешу закончить модель для пары подсвечников, которую мне заказали, и ты сможешь послать своему деду немного денег, так чтобы он не догадался, что они от тебя.

— Ришар, ему нужны не деньги.

— Я понимаю, лучше было бы помочь старику скинуть лет двадцать, но, ей-Богу, ты же не можешь требовать от меня, чтобы я сотворил чудо.

— Исполни свой долг, как порядочный человек, Ришар, и будь что будет. Может быть, это продлит дедушке жизнь; во всяком случае мы не будем мучиться угрызениями совести, считая, что свели его в могилу.

— Перестань! — вскричал скульптор с горячностью, в которой никогда не испытывают недостатка те, у кого нечиста совесть. — Ты сейчас опять примешься ныть по поводу брачного благословения?

— Ришар, ты же поклялся мне честью, что я стану твоей женой.

— А разве это не так? Что тебе дадут четыре латинских слова, которые пробормочет над нашими головами священник?

— Право преклонить колени у смертного одра моего единственного родного человека.

— Это чистое ребячество, и я не настолько глуп, чтобы принять в этом участие. Брак — это «De profundis» note 3 любви, а я хочу любить тебя всегда; да, я дал эту клятву и собираюсь ее сдержать — я дорожу ей, ибо чувствовал бы себя подлецом, если бы бросил тебя.

— Ришар, — продолжала Юберта, вставая перед любовником на колени и умоляюще складывая руки, — сама я придаю этому так мало значения, что, если бы дело было только во мне, я не пыталась бы получить это утешение, досаждая тебе своей просьбой, но речь идет о моем деде, который заботился обо мне с самого моего детства, о несчастном старике, вся жизнь которого страшно исковеркана. Ришар! Ришар! Я заклинаю тебя: не отказывай мне в этой просьбе, назови меня своей женой перед Богом и людьми, как ты обещал, а я клянусь, что в этом качестве не буду для тебя слишком тяжелой обузой.