Олимпия Клевская - Дюма Александр - Страница 39

— О, сжальтесь! — молил несчастный. — Неужели вы подумали, будто я взял это кольцо, чтобы продать и прокутить вырученные деньги? Нет, я продал его, чтобы играть. А почему я стал играть? Чтобы выиграть! Выиграть и сделать богатой мою Олимпию, мое божество, смысл всей моей жизни! Мне хотелось выиграть вам корону и сделать вас королевой. Я поверил, что выиграю, мне казалось, что ничто не способно противиться столь сильной любви и такому мощному стремлению, даже рок. О, я достоин жалости! Случай, Олимпия, это истукан на железном пьедестале, от которого, ударяясь, отскакивают безумные надежды тех, кто ему поклоняется. О Олимпия, если бы вы знали! Я уже выиграл шестьдесят тысяч. А мог бы выиграть пятьсот тысяч. Да что там — миллион за каких-нибудь четыре часа! О жизнь моя, видели бы вы меня еще час назад, всего лишь час! Передо мной лежала куча золота, ко мне шла удача. Я чуть было не превратил эту кучу в целую гору. Какое прекрасное это было зрелище, когда она все росла и росла! И вдруг на меня повеяло холодом, что-то встало между сказочным миром, где меня ожидало богатство, и мной. Золотые колонны у его входа исчезли, пещеру с драгоценностями заволокло туманом, я потерял след того доброго гения, что вел меня, и больше не мог разобрать ни слова в книге судьбы. Все померкло, угасло, как если бы после яркого и воспламеняющего спектакля опустился занавес. И тогда началась агония в холодном мраке, я дрожал, как зауряднейший из смертных, терзаемый страхом и сомнением. Клочок за клочком, как облачко под ветром, как снег под апрельским солнцем, растаяло все мое золото. И с каждой отданной монетой уходила частица надежды, радости, счастья. Когда все было проиграно, я впервые осознал глубину своего несчастья, ведь на самом деле потерял я не золото, не надежду, не радость, а вас, вас, моя Олимпия, да, да, вас, ибо вижу, что отныне вы для меня потеряны!

При виде такого горя, черпающего из собственных глубин столь яркое красноречие, при виде отчаяния, корчащегося у ее ног, Олимпия подняла голову и позволила своему сердцу заполниться великодушным забвением.

Она решила, что одна только любовь смогла толкнуть этого человека на дурное деяние.

И, как всегда исполненная благородства, неспособная к мелочным счетам, Олимпия взяла обе ладони Баньера, приложила их к своему сердцу и ласково его поцеловала.

Став свидетельницей столь нежного примирения, парикмахерша со стуком распахнула дверь туалетного кабинета и, не скрывая досады, удалилась, на что ни молодой человек, ни его подруга не обратили ни малейшего внимания: среди уже пожухлых листов их любовной книги неожиданно вспыхнула свежая, яркая страница.

XXIII. СТРАНИЦА БЛЕКНЕТ

Однако все ветшает, даже добро, содеянное злом. Не прошло и двух недель, как Олимпия убедилась, что ее избранник любит ее больше прежнего, но и сильнее прежнего пристрастился к игре.

Или же, если прибегнуть к современному обороту речи, ибо он полнее выражает то, что мы имеем в виду, — Баньер стал невыносим.

Театр и беседы для него уже не существовали. Баньер лишь предавался мечтаниям или воздыханиям, когда он не уходил играть или, желая получить прощение за новый проступок, не просил, молитвенно складывая руки, чтобы его все еще любили.

И пока он сам опускался на дно, аббат с полным сознанием превосходства своего положения каждый день подбрасывал новый камешек в огород, где его соперник взращивал свои химеры.

Так, однажды вечером Олимпия обнаружила на привычном месте свое столовое серебро.

Она не могла сдержать крика радости, поскольку вот уже третий день прикидывала, как бы изловчиться и примирить свою философию жизни с новым лишением.

Теперь же она призвала Клер, чтобы узнать, кто принес это столовое серебро во время ее сна или отлучки.

Клер не могла понять, о чем идет речь.

Она позвала парикмахершу.

Та утверждала, что посудный ларец никогда не покидал свой полки в буфетном шкафу.

— Но я продала это серебро, — настаивала на своем Олимпия, — продала еврею Иакову.

— Это невозможно, сударыня, — возразила та, — поскольку он стоит именно там, куда вы его обычно ставите, а значит, вы его не продавали.

— Иаков! — чуть слышно прошептал Баньер. — Тот, кому я продал драгоценности и перстень. Доверенный продавец и покупатель господина аббата д'Уарака.

Сердце бывшего послушника разом дрогнуло от страха и подозрительности, но он не позволил себе отпустить поводья воображения, не желая испить до дна всю горечь ревности.

«Наверняка, — утешал он себя, — у Олимпии имелись припрятанные деньги, и она выкупила серебро. Да и кто говорит, впрочем, что она его продавала? Не желала ли она устрашить меня подобной жертвой? Это ведь в женской натуре — возбуждать жалость».

Этот софизм если не вполне усыпил подозрения Баньера, то притупил их.

В тот вечер аббат, как было заведено, явился сыграть в триктрак и помузицировать.

И у г-на, и у г-жи Баньер он встретил самый радушный прием.

Каким чудесным человеком был, в сущности, этот аббат д'Уарак, всегда исполненный свежих идей! Неспособный на чем-либо остановиться за неимением природного ума, он, пребывая в постоянных поисках, всегда обнаруживал этот ум, в коем испытывал недостаток.

Впрочем, чего бы он ни касался, во всем он умел находить особую приятность. Зайди речь, например, о прогулке, он всегда находил повод задержаться и подкрепиться: площадные игры, уличные танцовщицы, ученые медведи, качели, предсказатели — все давало ему этот повод. Он знал, с чем подают рыбу во всех частях земного шара, располагал восемнадцатью способами варить яйца, за целое льё чуял доброе вино и хороший ночлег; он никогда не вручал цветок так, как это делают другие, но всегда добавлял к нему в качестве приправы какой-нибудь подарок, делавший цветок драгоценным; живи он во времена Августа, он бы наверняка изобрел те футляры для букетов, какими римские дамы пользовались как подставками для цветов, которые Лукулл привозил из Азии и млечный едкий сок которых оставлял желтые пятна на патрицианских ладонях.

Никогда аббат не появлялся в обществе без какой-нибудь новинки или плана неожиданных увеселений.

На этот раз он выиграл у Олимпии луидор и объявил:

— Осталось только сто девяносто девять луидоров, госпожа Олимпия.

— Что вы хотите этим сказать? — удивилась Олимпия.

— Да, — вступил в разговор Баньер, — что это за сто девяносто девять луидоров, господин аббат?

— Я хочу сказать, — пояснил аббат, по привычке наступив Баньеру на ногу, — что в понедельник я смогу, если вы оставите у себя только что проигранный луидор, принести вам оставшиеся сто девяносто девять луидоров.

— Как это? — покраснев, спросила Олимпия.

— Как это? — побледнев, спросил Баньер.

— Ах, да, ведь вы же ничего не знаете! — воскликнул аббат.

— Не знаем чего? — в один голос спросили молодые люди.

— Вы не знаете, — спокойно продолжал аббат, — что я устраиваю в воскресенье бенефис в вашу честь.

— Как это? — удивленно спросила Олимпия.

— А вот так: на этой неделе Барон будет в Шалоне. Мой управляющий написал ему и от моего имени просил продолжить путь до Лиона и сыграть в ваш бенефис.

— И что же? — спросила Олимпия.

— Так вот, сударыня, он ответил, что охотно сыграет с вами и для вас.

— Но все это не дает мне уразуметь, почему в понедельник вы будете мне должны именно двести луидоров.

— Минуточку терпения.

Физиономия Баньера стала понемногу разглаживаться, тогда как с лица Олимпии не сходила тень озабоченности.

— Как только я получил ответ Барона, — продолжал аббат, — я провернул маленькую спекуляцию.

— Вы и спекуляция? — удивилась Олимпия. — Вот уж не подумала бы, что вы человек, склонный к спекуляциям.

— И все же имею честь вам объявить, сударыня, что это именно так. Олимпия покачала головой, но аббат по своей близорукости не заметил ее жеста и спокойно продолжал:

— Вы увидите, как я все предусмотрел! Прежде всего я снял все места в зале, притом по очень дешевой цене, ибо никто не знал, для чего это мне понадобилось. Но стоило мне кое-кому шепнуть лишь слово по поводу необычайного представления, как посыпались просьбы на втрое большее число мест, чем имеется в зале. И я утроил цены, только и всего! А поэтому представление принесет мне четыре сотни луидоров. Поскольку мысль о бенефисе пришла мне в голову первому, я делю их с вами. Конечно, это по-арабски, по-турецки, по-маврски, по-еврейски, по-генуэзски, все это я понимаю, но согласитесь все же: тот, кому пришла подобная мысль, тоже кое-чего достоин. Вот я и оценил это кое-что в половину суммы, а поскольку идея стоила четыре сотни луидоров, две из них я беру себе, а остальное принадлежит вам.