Олимпия Клевская - Дюма Александр - Страница 24

— Загвоздка? — живо откликнулась актриса. — В чем? Ну же!

— Окно слишком высоко.

— Пустяки! Найдем лестницу, — не отступала мадемуазель Клер.

— Лестницу? Где же ее взять? — спросила Олимпия.

— К тому же нужна очень длинная лестница, — уточнил Баньер.

— У нас есть такая в саду. Очень длинная! — заявила камеристка.

— Но нужна по меньшей мере футов в тридцать.

— В ней столько и будет.

— Но для лестницы в тридцать футов понадобится еще не менее двух человек, чтобы ее нести, приставить к окну и удерживать, — все еще пытался спасти положение Баньер.

На последний довод у мадемуазель Клер не нашлось что ответить.

Молчание, но несколько иной природы, воцарилось и в розовой комнате.

— Все верно, — через мгновение нарушила его Олимпия. — Похоже, вам и вправду затруднительно возвратиться через окно, если оно так высоко.

— О, даже еще выше, чем я сказал! — отвечал Баньер.

— Что же делать? — спросила Олимпия.

— Сударыня, — робко начал Баньер, — надеюсь, у вас не хватит решимости, на краткий миг дав мне приют, выставить меня из дома и отдать в жертву непогоде или гневу отцов-иезуитов?

— При всем том господин Баньер не может здесь оставаться, — раздраженно заметила Клер, — ведь это моя комната!

— Вы правы, — произнесла Олимпия, открывая дверь. — Вы правы. Мадемуазель Клер, проводите гостя в мой туалетный кабинет.

Произнеся эти слова, она указала на дверь в противоположной стене своей комнаты, напротив той двери, что вела к мадемуазель Клер.

— Там есть канапе, — прибавила она, — а ночь скоро кончится, ведь сейчас уже половина четвертого и на дворе уже май. Идите же!

Клер растерялась и не знала, как возразить: повелительный, можно даже сказать, царственный жест, сопровождавший последние слова, не предполагал ответа, к тому же Баньер, вместо того чтобы следовать за камеристкой, на этот раз пошел первым.

Он даже не пошел, а полетел, не касаясь ковра на полу, отвешивая поклоны прекрасной фее, за последние несколько часов превратившей его в другого человека, и исчез в туалетном кабинете.

Мадемуазель Клер последовала за ним и остановилась на пороге.

— А теперь что делать, сударыня? — осведомилась она.

— Всего-то задвинуть щеколды с моей стороны, — ответила ее госпожа, — и помочь мне раздеться. Думаю, пора?

Клер задвинула щеколды и подошла к хозяйке, которая уже протягивала ей рукав пеньюара, желая с ее помощью раздеться.

— Но, сударыня, — не успокаивалась камеристка, принимаясь стягивать с нее пеньюар, — а что будет, если господин де Майи вернется, как он сказал?

— Положим, господин де Майи вернется. Ну и что?

— Что мне ему сказать?

— Рассказать, что произошло, вот и все.

И, сама сбросив пеньюар, Олимпия жестом отослала мадемуазель Клер к себе, а та, понуря голову, поплелась, всплескивая руками и всем своим видом говоря: «Признаться, я ничего не понимаю».

XIV. КАБИНЕТ РАЗМЫШЛЕНИЙ

Вступив в туалетный кабинет, Баньер рухнул в глубокое кресло новомодной работы, на сиденье и спинке которого были раскиданы еще теплые одежды — те, что недавно совлекла с себя мадемуазель де Клев.

Их сладостная теплота пронизала всю комнату от пола до потолка, наполнила воздух и каждый его вдыхаемый атом влекущими ароматами и флюидами женской притягательности.

Распаленный до горячечной дрожи, Баньер прежде всего обхватил голову руками и спросил себя, неужели все, что с ним произошло, не привиделось ему во сне, в отравленном дьявольскими кознями наваждении, сходном с теми, что в раннехристианские времена насылали бедным схимникам в их кельи глумливые недруги Всевышнего.

Шествие Ирода и Мариамны, бегство из монастыря, тонкие щиколотки и маленькие ножки обитательниц Авиньона, встреча с актерами, допрос в театральном фойе, спектакль, ужин, чмокавшие его в щеку театральные дамы, шамбертен и шампанское, столько пышных обнаженных плеч, касавшихся сначала его рясы, потом Иродовой мантии… а глаза Олимпии, ее белая нервная рука, сжавшая его локоть… а жемчуг ее зубов, которые Господь наградил таким роскошным обрамлением, затем те же зубы, скрытые сжатыми губами и снова обнажившиеся в улыбке на пороге пиршественной залы…

О, а потом еще мимолетное пребывание в розовой комнате, золотистая кровать с кружевным покрывалом в затянутом атласом алькове, розовые блики на всем, сладострастные ароматы — все, что Баньер увидел, он впитал в себя за пять секунд; а потом еще Олимпия в простом пеньюаре, с распущенными по плечам не напудренными волосами, — все это в голове несчастного Баньера смешалось с тирадами Ирода, с восторженными возгласами публики, с остатками настороженного страха, время от времени покусывавшего его в сердце, — все склубилось, порождая в мозгу такой неумолкаемый гул, от которого и мудрец потерял бы рассудок.

Он слышал, как Олимпия отослала своих прислужниц, как по золоченому карнизу алькова скользнули кольца занавеси, как скрипнуло изящное ложе под весом, хоть и почти неощутимым, доверившегося ему обворожительного тела.

И только теперь он огляделся вокруг.

Алебастровая лампа, свисавшая с потолка на серебряной цепи, освещала очаровательный туалетный кабинет, который Саксония снабдила не только чашами и раковинами, но и консолями и зеркалами и который обладал в глазах юноши после сделанного им беглого осмотра лишь одним недостатком: непрозрачностью стен.

Ему пришло в голову, что поскольку здесь имеется дверь, а в двери замок, то должна быть и замочная скважина. Мы ведь уже говорили, что его подталкивал какой-то бес, надо думать бес любопытства.

Он согнулся перед дверью и приник глазом к замочной скважине, но бедняге и здесь роковым образом не повезло:

сквозь отверстие было видно только кресло, на котором, правда, были раскиданы какие-то белоснежные одежды из почти воздушной, как тончайший батист, ткани, теперь скомканные и измятые недавно покинувшим их телом.

Кресло заслоняло весь видимый горизонт, словно тот же бес давал Баньеру понять: «Вот и смотри, большего не получишь».

Но ему этого было мало. Он вскочил и начал поиски еще какого-нибудь отверстия и обнаружил над дверью, совершенно глухой, ромбовидное окошко, задернутое муслиновой занавеской.

Заметив его, он издал что-то вроде победного рыка.

Нашего героя обуревал не только бес любопытства.

«Вперед! — нашептывал ему еще и злой дух. — Вперед, Баньер, действуй!»

Он заметил в одном уголке кабинета обитую тканью скамеечку, в другом — ножную грелку и примостил ее на скамейку. Составив из них довольно шаткий пьедестал, он взгромоздился на него.

Однако до окошка было десять или одиннадцать футов, а все сооружение Баньера вместе с ним самим не превышало и девяти.

Вспомнив окно залы размышлений, послушник попробовал было подтянуться на руках до благословенного стекла.

Но стоило ему оторваться от своего постамента, как тот зашатался и с грохотом рухнул на пол.

Баньер же повис, впившись кончиками пальцев в оконный выступ, причем его ноги, лишившись опоры, невольно стали выбивать барабанную дробь на двери.

Это неимоверно испугало его и привело в бешенство, ибо звук получился чрезвычайно нелепый.

Однако худшее ожидало впереди — он услышал голос Олимпии:

— Что это вы там делаете, господин Баньер? Решили разнести перегородку в щепки?

— Ах, мадемуазель! — отозвался несчастный измученным голосом, которому постарался придать всю выразительность тяжкого вздоха.

— Так что там? Вам, случайно, не худо?

— Ах, мадемуазель! — продолжал он так же жалостно. — Это несказанная пытка.

— Бедный мой господин Баньер, — с чуть издевательской сердобольностью вздохнула Олимпия. — Так что же с вами стряслось?

— Мне трудно выговорить, мадемуазель.

— Ба!

— Единственное, что не подлежит сомнению, — это то, что я проклят.

— Почему же? Оттого только, что сыграли в трагедии? Я переиграла их более сотни, однако, надеюсь, это не помешает моему спасению.