Охотник на водоплавающую дичь - Дюма Александр - Страница 5

Но, сколь бы многочисленной ни была эта дичь, всегда трудно, а зачастую и рискованно гоняться за ней по прибрежным зыбучим пескам, перемещающимся с каждым приливом, и преследовать ее на склонах скал, столь же скользких, как поверхность ледников, и, подобно ледникам, скрывающих под собой бездну. К тому же все это происходит в темные и холодные ночи самого сурового времени года, ибо охота на водоплавающую дичь оказывается по-настоящему удачной лишь в период с октября по апрель.

Таким образом, из того, что мы сейчас рассказали, читатель легко может понять, скольким опасностям и лишениям подвергает себя охотник на водоплавающую дичь. Каким бы ловким, умелым, сильным и смелым ни был этот человек, ему ни на миг не следует забывать, что он находится на территории, принадлежащей морю, и что несколько часов спустя прибой вновь должен завладеть землей, ненадолго покинутой отливом. Стоит охотнику отвлечься, задуматься или заснуть всего на несколько минут, и он может заплатить за это жизнью, ибо его недюжинная сноровка, энергия и присутствие духа несомненно окажутся бессильными в борьбе с разъяренной стихией, возвращающейся в свои владения, неумолимой, как законный хозяин, на время лишенный своей собственности.

Эта опасность насильственной смерти сочетается с мелкими неприятностями в виде всяческих болезней: насморков, катаров, воспалений легких и ревматизмов — естественного следствия неподвижного положения, в котором вынужден пребывать охотник. Съежившись в каком-нибудь тесном укрытии поблизости от водного пространства, оглохнув от завывания ветра и рева волн, закоченев от промозглой сырости, постепенно проникающей в тело и пронизывающей его от кожного покрова до мозга костей, человек терпеливо ждет, когда свет луны, прячущейся за облаками, позволит ему взять на мушку дичь, спящую в нескольких шагах от него.

Откуда родом был папаша Шалаш? Никто этого не знал. Как его звали на самом деле? Никто об этом не ведал.

Однажды, двадцатью годами раньше, он явился в эти места из департамента Манш с дробовиком на плече, в сопровождении своего спаниеля.

Пришелец обосновался в хижине, которую люди называли Шалашом, и, словно какой-нибудь Монморанси или Куси, принял имя своего владения.

И вот, поскольку старик никогда не причинял никому вреда или зла, поскольку днем он спал, а ночью охотился, исправно относил добычу скупщику дичи из Исиньи, получал за нее деньги и расплачивался наличными за свои скудные покупки, люди не питали к папаше Шалашу ни расположения, ни неприязни; в конце концов, они позволили ему распоряжаться собственной жизнью по своему усмотрению, не замечая его, как и он не обращал внимания на них.

Вот какого учителя приобрел благодаря своему охотничьему чутью молодой Монпле; этот наставник быстро показал ему, как выслеживать утку, научил его брать на мушку кулика лишь после того, как птица опишет третий круг, и стрелять в любую морскую птицу не раньше чем он сможет отчетливо увидеть ее глаз.

II. ДЕРЕВЕНСКИЙ ШЕЙЛОК

Это исключительное физическое воспитание способствовало развитию в характере нашего героя и без того уже достаточно дикарских свойств; читатель, конечно, догадался, что наш герой не кто иной, как Ален Монпле.

Он воспылал к плаванию, рыбной ловле и охоте неистовой страстью — одной из тех, что крайне редко встречаются в наши дни.

Подросток посвящал этим занятиям не только часть дневного времени, но и ночные часы.

Для юного наследника Хрюшатника не существовало ни распорядка дня, ни традиционных привычек: он не придерживался каких-либо правил ни в отношении еды, ни в том, что касается сна. Ален садился за стол, когда испытывал чувство голода, и ложился в постель, когда ему хотелось спать; не считая минут, уходивших на три обильные трапезы в день, и нескольких часов сна — а спал охотник где придется, — все остальное время он предавался своим излюбленным занятиям.

Разумеется, ни о какой работе не могло быть и речи.

Ален умел читать и писать — вот и нее его познания; он более или менее освоил два основных арифметических действия, но так и не сумел осилить таблицу умножения. Не стоит и говорить о том, что деление осталось для него совершенно неведомым и неисследованным материком.

Между тем три страстно любимых занятия, которые отнимали все время у молодого Монпле, неспособны были всецело поглотить эту необузданную натуру. Им завладели смутная тоска и беспричинная грусть; привычные развлечения больше его не радовали. Ален ощущал, что в его жизни чего-то не хватает. Он не смог бы точно сказать, чего именно, поскольку это состояние было ему совсем незнакомо.

Такое тягостное чувство посетило юношу, когда ему было лет шестнадцать-семнадцать, однако в этом возрасте он полностью преобразился.

Семнадцатилетний Ален благодаря своему высокому росту, крепкому телосложению и свежему цвету лица был по нормандским меркам видным малым. Так что девицы из Мези, Гран-Кана и Сен-Ло быстро просветили парня относительно причины мучившей его неясной тоски, поскольку теперь он созрел для того, чтобы это узнать.

В восемнадцатилетнем возрасте Ален Монпле уже был отъявленным ловеласом — он волочился за всеми красотками, щеголяющими в бесенских колпаках. Он также не стал замыкаться в кантональном кругу девиц Мези, Гран-Кана и Сен-Ло, а перекинулся на прелестниц из Ла-Камба, Форминьи и Тревьера, расширив фронт своих любовных атак до самой Ла-Деливранды.

Ален представлял собой тогда что-то неопределенное: он был одним из тех сельских франтов — полудеревенщина, полубуржуа, что встречаются порой в маленьких городках и больших деревнях; подобные субъекты слоняются без пиджаков, в рубашках или рабочих блузах по кабакам, кафе и улочкам своих населенных пунктов, подобно тому как отпрыски богатых парижских семейств расхаживают в желтых перчатках, с сигарами в зубах по тротуарам бульвара Итальянцев и будуарам квартала Бреда.

Услышав определение «ловелас» — ибо имя героя Ричардсона благодаря гибкости языка стало нарицательным, — итак, услышав определение «ловелас», которым мы наградили Алена, читатель не должен полагать, что любовь придала его внешнему виду лоск, облагородила его манеры и смягчила характер.

Нет, любовь, распространенная в кругах, в которых вращался Ален Монпле, не способна была преобразить его до такой степени; нет, молодой человек из Хрюшатника, в отличие от Фаона, отнюдь не получил от Венеры расслабляющего и благоухающего снадобья, которое свело с ума пылкую Сафо. Ален отличался какой-то дикой красотой и был силен, как титан; то, чего он искал, то чего он домогался, то, что он получал в результате своих поисков и домогательств, было вовсе не нежным чувством, не излиянием одного сердца в другое, а всего-навсего грубым удовлетворением низменных желаний.

Его жизнь протекала в плотских утехах, рыбной ловле совместно с папашей Эненом (в свое время мы расскажем об этом человеке), а также в охотничьих походах по болотам в окрестностях Виры и грядам скал Вейской бухты.

Разумеется, Жан Монпле, безгранично любивший сына, по мере растущих потребностей возмужавшего юноши все чаще развязывал свой денежный мешок.

Однако вскоре эти растущие потребности сына приобрели невиданный размах!

Прошло еще немного времени, и непомерные расходы стали пугать Жана Монпле. Он несколько раз принимался робко укорять сына, но молодой человек, с детства привыкший подчиняться лишь собственным прихотям, неспособен был прислушиваться к словам отца и, по сути, не обратил на них никакого внимания.

Таким образом, Ален отнюдь не перестал после купаний, поездок на охоту и рыбную ловлю, куда он приглашал всех своих дружков, изображать из себя амфитриона в здешних злачных местах, а также опустошать лавки всех окрестных ярмарок, чтобы не утратить расположения красоток департаментов Манша и Кальвадоса.

Поскольку товарищи Алена из Мези, Жефосса и Сен-Пьер-дю-Мона — а это были труженики, в поте лица добывавшие себе и своим близким средства к существованию, — не всегда соглашались пожертвовать работой в угоду прихотям бездельника и нередко отказывались разделить с ним бремя праздности, молодой Монпле, прежде рыскавший в поисках красивых подружек, теперь принялся искать веселых приятелей. Он прочесывал все окрестности, включая Исиньи, Бальруа и даже Байё, где в качестве собутыльников находил всяких писцов из контор нотариусов, а также чиновников и приказчиков, всегда готовых забросить службу, как только речь заходила о том, что в провинции называют пирушкой.