Охотник на водоплавающую дичь - Дюма Александр - Страница 36

Некоторые люди рождены исключительно для страданий, и беда никогда не приходит к ним одна.

Какое-то время вдова надеялась, что она ошиблась, и прятала свои опасения в глубине души; она плакала по ночам, но днем вытирала слезы, чтобы не огорчать печальным видом своих добрых хозяев, но те с тревогой замечали, что скорбь все больше отражается на чертах лица несчастной женщины и не могли понять, как ее утешить и развеселить.

Жанна Мари спала в той же комнате, что и дети боцмана; как-то раз ночью Тереза, старшая из дочерей Энена, случайно проснулась и услышала, как вдова рыдает в своей постели.

Девочка ничего ей не сказала, но наутро поведала матери о том, что вдова проплакала всю ночь.

В тот день Луизон спросила Жанну Мари, чем вызвано ее горе; женщина попыталась притвориться, что все еще переживает из-за того, что ее бросил Ален, но жена моряка засомневалась в достоверности ее слов и столь искренне стала сетовать на это недоверие к ней, что бедная вдова решилась раскрыть ей свою тайну.

Вначале женщины поплакали вместе; затем Луизон сказала Жанне Мари, что та должна склониться под дланью Господа; она попыталась убедить будущую мать в том, что, под какой бы несчастной звездой ни родился ее ребенок, ей не пристало отрекаться от него.

Наконец в качестве последнего утешения Луизон заверила Жанну, что они с Эненом будут всячески заботиться о ней, стараясь облегчить ее положение.

Признание вдовы, переданное Луизон Энену, чрезвычайно расстроило старого боцмана; он опасался, что после того, как известие о беременности Жанны Мари получит огласку, женщине крайне трудно будет оставаться в Мези. Супруги искренне привязались к вдове; им было больно осознавать, что ей придется искать себе пристанище, и они ни за что бы не согласились, чтобы она нашла приют в какой-нибудь богадельне.

Жанна Мари даже не помышляла о том, чтобы скрыть свою беременность; она воспринимала ее как Божью кару, полагая, что все сложится так, как угодно Господу.

Луизон настаивала на том, чтобы Энен возобновил переговоры с Монпле, но поведение Алена окончательно погубило его репутацию в глазах старого моряка; в душе боцмана не могли ужиться разнородные чувства, и ненависть, которую он испытывал теперь по отношению к молодому охотнику, была столь же искренней, как и его былое расположение к нему. Таким образом, моряк столь решительно отверг предложение жены, что у нее больше не возникало желания возобновлять его.

В то время, когда Луизон, смотревшая на пол, тогда как ее муж осыпал Алена ругательствами и проклятиями, подняла глаза, взгляд ее упал на копилку, стоявшую на камине между двумя раковинами и двумя кораллами.

Женщина столь пристально разглядывала этот предмет, что Энен невольно устремил глаза в том же направлении.

Вскрикнув с облегчением и ликованием, боцман схватил копилку, встряхнул ее с детской радостью и опустил на стол.

— Черт побери! — воскликнул он. — Вот то, что нам нужно! Это помешает сплетникам из Мези злословить по поводу нашей Жанны.

— Но ведь дети копили деньги два года, чтобы купить своей сестричке платье к первому причастию, — робко промолвила Луизон.

Было ясно, что она выдвинула это возражение лишь для очистки совести.

— Что ж, значит, девочка пойдет к причастию в своей воскресной одежде. Неужели ты думаешь, что Господь Бог будет строить из себя вахтенного офицера и придираться по мелочам к ее одежде?

С этими словами моряк ударил по копилке каминными щипцами, и она разбилась вдребезги.

Серебряные и медные монеты рассыпались по столу и полу; боцман Энен собрал деньги, пересчитал их и разложил на столе с чувством удовлетворения, которое выражалось в его чудовищной брани.

Луизон так обрадовалась, что бросилась мужу на шею и расцеловала его.

В копилке оказалось сто десять франков.

Тотчас же было решено, что, как только беременность Жанны Мари станет заметной, она отправится в Валонь к двоюродной сестре Луизон, и та за скромное вознаграждение возьмет вдову на полное содержание.

Жанну Мари известили об этом замысле, и она расплакалась от благодарности, подобно тому как еще недавно каждый день плакала от горя; вслед за этим женщина обрадовалась и опечалилась одновременно; она обрадовалась, понимая, что должна уехать без промедления, так как вскоре ей нельзя будет показываться в деревне, и огорчилась оттого, что впервые за время своего вдовства ей придется расстаться с сыном. Жанна Мари опасалась, что она не сможет пережить разлуку с сыном.

Это чувство было настолько сильным, что бедняжка под всевозможными благовидными предлогами то и дело откладывала свой отъезд: каждый день отсрочки позволял ей еще раз приласкать мальчика — ласки сына были ей дороже доброго имени…

Между тем изящный и гибкий стан вдовы терял прежнюю стройность; для Луизон, видевшей Жанну Мари каждый день, эти изменения были незаметными, но жители селения, прослышавшие о грехе племянницы от ее злоречивого дяди Ланго, обратили внимание на то, что она беременна, и начали насмехаться над ней. Они остерегались делать это в присутствии боцмана, зная, что моряк, обычно добродушный и миролюбивый, в некоторых случаях становится злым, как черт, но, когда Энен был далеко, вновь издевались над ней.

Как-то раз Жан Мари, с некоторых пор ходивший к морю вместе с боцманом, отправился один за наживкой и вернулся домой в разодранной одежде, со ссадинами на лице и с красными глазами, полными слез. Мальчика стали расспрашивать, но он отказывался отвечать с не свойственным ему упорством. Старый моряк заговорил с Жаном Мари грубым голосом, как это принято на судне; он чертыхался, бранился и угрожал, но все было напрасно; видя это, вдова взяла сына за руку и увела в комнату, где они спали.

Вдова села на край постели и спросила:

— Ну что, Жан, мне-то ты признаешься, с кем и ради кого ты дрался? Мальчик необычайно пристально посмотрел на мать, а затем бросился в ее объятия, заливаясь слезами, и стал осыпать ее поцелуями.

Мать осторожно освободилась из объятий сына.

— Милая матушка, — произнес мальчик, — не спрашивай меня больше об этом, так как я не смогу тебе ответить. Если бы ты узнала, почему я дрался, ты бы ужасно расстроилась.

Сердце бедной женщины забилось учащенно; она покраснела, охваченная сильным волнением, и тут же побледнела. Жанна Мари догадалась о том, что случилось.

— И все же, голубчик, — продолжала она, — ты должен рассказать мне о причинах этой драки. Я не приказываю, а прошу тебя.

— Что ж, матушка, — отвечал мальчик, — раз уж ты хочешь это знать, я скажу: я повстречал сыновей и дочерей Тома Омме, когда те шли за ракушками, и они стали плохо говорить о тебе.

— Что же плохого они говорили? — спросила Жанна Мари, запинаясь.

— Нет, матушка, — вскричал мальчик, — не вынуждай меня, я ни за что не осмелюсь это повторить!

Вдова растерялась.

Она понимала, что ей не следует больше ни о чем допытываться у ребенка, но страшно боялась, как бы ему не рассказали всей правды, и потому, из последних сил надеясь, что это не так, невольно продолжала расспрашивать бедного мальчика.

— Я хочу знать все, Жан, — сказала она.

— Так вот, матушка, самый старший из парней начал говорить мне гадости; я бы пошел дальше своей дорогой, но боцман Энен учил меня недавно, что матрос должен всегда давать сдачи тем, кто его обижает. Поэтому я подрался со старшим парнем Омме. И тут толстая Фаншетта, старшая из девчонок, принялась за тебя; она сказала, что господин Ален… господин Ален…

Вдова громко вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Но это же неправда, — продолжал мальчик, — они соврали, я им это сказал, и они меня поколотили. Да, они соврали! Скажи, матушка! Я хочу услышать, как ты сама мне это скажешь, и я быстро позабуду о тех тумаках, что мне надавали.

Жан Мари взял руки матери и принялся осыпать их поцелуями, в то же время орошая слезами.

У матери не хватило духу обмануть сына; она опустилась перед мальчиком на колени и стала целовать его ноги, как просительница.