Огненный остров - Дюма Александр - Страница 18

Национальность, которую приписывала себе Вильгельмина (как всегда называл ее муж), оправдывала эту живость, тем более замечательную, что, как мы уже говорили, дородность дамы мало этому способствовала. Эта живость плохо соответствовала невозмутимому и сдержанному поведению г-на Маеса с восьми часов утра и до шести часов вечера; но г-жа Маес, словно из признательности по отношению к приемной родине, привила к своей природной бойкости чисто голландские благочестие и суровость; эпикурейца, прожигателя жизни, каким был Маес с шести часов вечера до восьми часов утра, она понимала не лучше, чем размеренного и неподвижного, словно механического Маеса, ускользавшего от нее с восьми часов утра до шести часов вечера.

Из этого следовало, что с храмом Януса, три раза закрывавшимся во время правления Августа, не случилось бы того же, находись он в доме на площади Вельтевреде.

И все же г-н Маес на сей раз казался как нельзя более довольным, поскольку его жена прервала сообщение, которого ждала от него г-жа ван ден Беек и которое давалось ему с таким трудом.

– Да, вы правы, Вильгельмина, – сказал он. – В самом деле, настал тот час, когда я прерываю свои труды; они так тяжки под нашим знойным небом, сударыня, – прибавил он, повернувшись к Эстер, – что я с предельной точностью не только приступаю к работе, но и прекращаю ее. Если сударыня позволит, мы в другой раз продолжим начатую сегодня беседу, и я попрошу указать час, в которой сударыне удобно будет прийти, чтобы подписать необходимые акты передачи имущества.

– Но повторяю вам, сударь, – настаивала Эстер, – что, пока мы не узнаем содержания этой злосчастной приписки, которое вам так трудно сообщить, я не могу быть уверена, что мы можем принять это наследство.

– Как? – воскликнула г-жа Маес. – Вы до сих пор не сообщили госпоже ван ден Беек о низости этого старого негодяя, ее дяди? Ах, вот в чем дело! Право же, я находила ее чересчур спокойной для женщины, знающей, что с ней произошло.

– Замечу вам, дорогая моя Вильгельмина, – возразил г-н Маес, вновь надевая очки, которые положил было на стол, – замечу вам, что у нас деловой разговор и ваше вмешательство совершенно неуместно.

– А я замечу вам, сударь: сейчас не время заниматься делами, – еще более язвительным тоном продолжала Вильгельмина, – и я хочу, чтобы эта молодая дама, которая, по моему мнению, заслуживает самого глубокого сочувствия, узнала, до чего скверными могут быть некоторые люди. Впрочем, я предупреждаю вас, что, если вы ничего не скажете госпоже ван ден Беек, это сделаю я.

– В самом деле, – смирившись, ответил метр Маес, – это кажется мне, в сущности, настолько несерьезным, что, может быть, и лучше узнать об этом в обычной светской беседе, чем при посредстве представителя закона. И все же мне хотелось бы предварить мое сообщение несколькими вопросами, нескромность которых я попрошу госпожу ван ден Беек простить мне. Впрочем, эта нескромность вполне разъяснится самим содержанием приписки.

– Начинайте, сударь, – нетерпеливо попросила Эстер.

– Прежде всего, сударыня, я спрошу вас, был ли ваш брак с господином ван ден Бееком заключен по любви?

– О да, сударь, вполне; мы оба были бедны и понятия не имели о том, что стало с нашим дядей Базилем Мениусом; мы были до того бедны, что наши обручальные кольца сделаны из серебра.

И, протянув нотариусу левую руку, она в самом деле показала ему на безымянном пальце кольцо, отлитое из серебра, всего лишь второго среди металлов.

Господин Маес окинул одним взглядом руку и кольцо и нашел, что рука настолько же красива, насколько скромным было кольцо.

– Вы видите его, – улыбаясь, добавила Эстер. – И все же я не променяла бы это кольцо, которое стоит не дороже одного флорина, даже на бриллиант Великий Могол.

– У вашего мужа такое же кольцо?

– В точности такое же.

– И он дорожит им так же, как вы – своим?

– Готова в этом поклясться.

– Это хорошо, – произнес нотариус. – А теперь скажите мне, дорогая моя госпожа, сколько времени вы замужем?

– Уже полтора года, сударь.

– И вы ручаетесь, что в течение этих полутора лет – это щекотливый вопрос, сударыня, но вскоре вы поймете его важность – ваш муж был вам верен?

– О сударь, жизнью своей поручусь! – без колебаний воскликнула Эстер.

– Счастливая женщина! – проговорила г-жа Маес. – Я могу поручиться, что уже в течение первого месяца нашей совместной жизни этот изверг, – она показала на метра Маеса, – изменил мне три или четыре раза.

– Вильгельмина, Вильгельмина, – укорил ее нотариус, – если вы станете всякий раз прерывать нас подобным образом, мы никогда не закончим.

Затем, повернувшись к Эстер, он продолжал:

– Таким образом, сударыня, успокоенная примером прошлого, вы не испытываете ни малейшей тревоги за будущее.

– Ни малейшей.

– Так вот, знайте, сударыня…

– Да, узнайте, милая малютка, что ваш дядя был самым отъявленным негодяем и развратником, которого только можно себе представить.

– Вильгельмина!

– Оставьте меня в покое, сударь, вы не лучше его, – ответила Вильгельмина. – Ах, милая крошка, – продолжала жена нотариуса, взяв руки г-жи ван ден Беек в свои и скорбно устремив свои маленькие серые глазки на розетку потолка, – если бы вы только знали, в какую ужасную страну вам довелось приехать, если бы могли представить себе степень безбожия и безнравственности ее обитателей – и в первую очередь вот этого господина!..

– Но, в конце концов, сударыня… – нетерпеливо прервала Эстер, которой хотелось узнать содержание удивительной приписки, давшей повод ко всем этим рассуждениям.

– Милое дитя, у вашего чудовищного дяди был гарем, настоящий гарем, словно у турецкого султана. Больше двадцати женщин, как говорят!

– Три, всего только три, – перебил ее метр Маес. – Правда, все три очень хороши собой.

– Слышите, слышите вы это?

– И мой дядя оставил часть своего состояния этим трем женщинам? – спросила Эстер. – Я нахожу это вполне естественным. Мой дядя ничем мне не обязан, но он сделал меня миллионершей. Признательность воспрещает мне осуждать его поведение и хоть в какой-то степени препятствовать проявленному им великодушию.

– Бедный ангелочек! – воскликнула г-жа Маес, целуя Эстер. – Какая утонченность, что за сердце! Не это ли мерзость запустения: такие чистые и добрые существа, как мы, отданы в жертву низким страстям подобных созданий? Но дело совсем не в том, дорогое мое дитя; в самом деле, это было бы всего лишь ничтожное огорчение, какое следует безропотно сносить нам, несчастным. Нет, нет! Это гораздо хуже того, что вы предположили.

– Бога ради, сударыня, объяснитесь…

– Представьте себе, – говорила Вильгельмина, которой ее муж, казалось, уступил слово, – что этот проклятый Базилиус – да он и на вид был негодяй! – своим завещанием поощряет разврат, назначает этим трем мерзавкам премию за их испорченность.

Эстер повернулась к метру Маесу, надеясь, что он несколькими словами прервет бесконечные излияния своей супруги.

– Он пообещал треть вашего состояния той, которая заставит полюбить себя, – нехотя произнес нотариус.

– Кто должен ее полюбить? – спросила Эстер.

– Ваш муж, в этом-то вся мерзость, бедная моя девочка; надо быть мужчиной, чтобы выдумать такую гнусность!

– Я нахожу эту мысль всего лишь странной, – возразил метр Маес. – Таким образом, милая малютка, если эти три создания заставят вашего мужа полюбить их, одну за другой или всех трех одновременно, вы окажетесь не только обманутой, униженной и принесенной в жертву, но и лишенной всего вашего состояния.

– Это в самом деле так, сударь? – переспросила Эстер, не решаясь поверить в странное содержание приписки, которое метр Маес так долго не мог открыть ей.

– Увы, сударыня, это правда! – ответил нотариус, безнадежно разведя руками и склонив голову.

– Но вы обратитесь в суд, дорогая госпожа ван ден Беек! – Ради чести священного института брака вы должны начать тяжбу, и судьи отменят это ужасное условие!