Есть во мне солнце - Артемьева Галина Марковна - Страница 11

Я поднялась на лифте, остановилась у дверей Вовиной квартиры и поправила галстук. Интересно, кто у них сейчас дома? Вот удивятся!

Не успела я позвонить, как дверь распахнулась. В дверях стоял сияющий Вова в школьном костюме с таким же красным галстуком на шее. Увидев меня, он засиял.

– Как хорошо, что ты пришла! – воскликнул он.

Лицо его свело судорогой, но я на это уже не обращала внимания: привыкла.

– Нас сейчас в пионеры приняли! Мы были в мавзолее Ленина-Сталина! – похвасталась я.

– И меня приняли! – с восторгом подхватил Вова, – Только что. Почти. Дома. Мне галстук сам председатель совета дружины повязал!

В это время в холле появился Вовин папа.

– Посмотрите только, кто к нам пришел! Ангел! – обрадованно приветствовал он меня.

Он, как только узнал, что полное мое имя Ангелина, стал называть меня Ангелом.

– Нас в пионеры приняли, и я решила к Вове зайти. Вот! – я протянула Капитону Владимировичу коробочки с пирожными.

– Как это очаровательно! – умилился папа, – Наши дети выросли, у них сегодня свой праздник, и они устраивают нам пир! Ну разве это не радость?

– У нас сегодня день пионэрии, – послышался солидный голос графини Потоцкой, – а Ташу позвали?

– Я на ее долю тоже купила корзиночку, только у меня с собой нет ее номера телефона.

– Ничего, сейчас я позвоню Тамаре Николаевне, она пришлет к нам Ташу. И мы все сядем за стол. Мы как раз обедать готовились, мой руки и проходи.

Ташка немедленно примчалась, тоже в пионерском галстуке и в школьной парадной форме: коричневое платье, кружевной воротничок и манжеты, белый батистовый фартук. Пионерскую форму тогда еще не изобрели. Я тоже была в белом фартучке, который, кстати, стал причиной моих горьких слез перед самым приемом в пионеры. Дело в том, что торжественный день вступления в ряды пионерской организации проходил с максимальной торжественностью. Утром мы собрались в музее В.И. Ленина, экскурсовод подробно рассказала нам о вожде – какой он был нечеловечески прекрасный, умный и безупречный. Мы были приучены любить Ленина с раннего детства и слушали с благоговением. Дошло дело и до успехов Володи Ульянова в учении. Ну, что тут скажешь! Круглый отличник! По всем предметам пять! Естественно! Это же Ленин. Странно было бы, если бы было иначе. Работница музея подвела нас к витрине, в которой лежали ведомости с годовыми отметками гения. Я внимательно вглядывалась. Действительно! Из года в год – одни пятерки. Вдруг в перечне изучаемых в гимназии дисциплин я увидела странный для меня предмет: Закон Божий. Как это? Про что это? Кстати, и по этому предмету у Володи стояла пятерка. Из года в год.

– Что такое Закон Божий? – спросила я у экскурсовода.

– Это был обязательный урок в царское время. Детей заставляли учить молитвы и все, что связано с религиозным культом.

– И Ленин учил? – поразилась я.

– Ну, это была обязательная дисциплина, – обеспокоена подтвердила ученая дама, – Приходилось учить.

– Он верил в Бога? – продолжала наивно допытываться я.

Ну, не мог же Ленин (Ленин!!!) верить в Бога! Даже в детстве. Это не укладывалось в моей давно одураченной голове.

– Нет, конечно, он не верил. У него много философских статей на эту тему. Вы подрастете и разберетесь, – залепетала экскурсовод. Лицо ее приняло сердито-обеспокоенное выражение. Ей явно хотелось закончить эту провокационную дискуссию. Но я отличалась наивностью и любовью к расспросам.

– Но как же тогда он ходил на эти уроки? Молитвы учил? На пятерки отвечал? – из меня сыпались вопросы, как горох из фартучка Золушки.

Кстати, совсем скоро я узнала, что вопрос мой вполне имел под собой основания. Если уж Володя Ульянов был таким категорически неверующим, мог бы этот урок не посещать. Ведь урок этот посещали только те ученики, кто исповедовал Православие. Католики, лютеране, иудеи и прочие легко и просто освобождались от присутствия на Законе Божием. Но Володя Ульянов ходил на уроки! И даже получал свои пятерки! Какая загадка за всем этим стояла? Ведь Ленин никогда не врал, и нам это завещал!

– Это был не вопрос веры! – жестко сформулировала музейная дама, – Это был вопрос дисциплины и трудолюбия. О дисциплине и трудолюбии Ленин тоже много писал. Без этого невозможно построить коммунизм. И без пустых вопросов коммунизм не построить! Давайте продолжим знакомство с экспонатами.

Мы, конечно, продолжили. Я, как это обычно со мной бывало, забуксовала на своем зыбком вопросе про Ленина и веру в Бога, но делала это молча. Просто ходила за всеми и думала думу свою. При этом я кожей ощущала направленную на меня неприязнь экскурсовода. Я сожалела об этом. Так ведь и Ленин мог бы меня невзлюбить! А ведь он вечно живой! Что я сделала не так?

Мои печальные предчувствия вскоре оправдались. Мы выходили из зала, чтобы построиться и идти на торжественную линейку, где нас приняли бы наконец в пионеры. Все выходили тихо, подавленные величием вождя, никто не толкался и не торопился. Но я, выходя, умудрилась зацепиться лямкой своего парадного фартука за дверную музейную ручку. Сначала я, конечно, подумала, что кто-то из мальчишек задумал недоброе: схватил меня сзади за крылышко и держит. Я дернулась изо всех сил. Раздался треск рвущейся ткани. Я в ужасе оглянулась: парадный фартук был безнадежно порван дверной ручкой. Все напряжение сегодняшнего утра, все ожидание праздника, все разочарование – все, все, все обратилось в слезы. Я плакала и не в силах была остановиться. Тут сопровождавшая наш класс мама одной из девочек достала из своей сумочки красивую маленькую коробочку. В ней оказались иголки и нитки всевозможных цветов.

– Тут ерунда, я все сейчас зашью, никто и не увидит, – деловито сказала чужая мама, расстегивая мой фартук, – Сними его, а то на тебе нельзя: память пришью.

Я поспешно сняла фартук, чтобы не оказаться человеком с пришитой памятью. Во мне крепла уверенность, что я своими расспросами очень обидела Ленина, и именно он решил отомстить мне. Как интересно в нас все тогда сочеталось! Бога в нашем мирке вроде бы не было. Но все духи – как света, так и тьмы – все черти, лешие, мертвяки и тому подобное вполне существовали, действовали, их было не стыдно бояться. И вера в них не порицалась. Это была вроде бы шуточная вера, понарошку. Но дух Ленина отомстил мне совсем не понарошку. Вон как рванул!

Прекрасная чужая мама, как фея, мгновенно выполнила свое обещание: все оказалось прочно пришитым, словно никогда и не рвалось.

– Слезы к добру, – сказала мне в утешение милая чужая мама, – Это как дождик – к добру. Поплакала, а теперь иди, там уже в линейку строятся. Все будет прекрасно.

Я поверила ей безоговорочно. Она не обманула. Дальше все пошло, как по маслу. Вплоть до момента встречи с моими друзьями.

Только увидев Ташку в ее белом фартуке, я вспомнила о печальном событии перед самым торжественным моментом. Теперь все это казалось такой ерундой, совсем не стоящей моих горестных рыданий.

Нас усадили за обеденный стол, начался торжественный обед. Как все прекрасно совпало! Оказалось, Вовин папа совсем недавно вернулся домой после длительной командировки. И командировка эта была связана с главным событием этого чудесного месяца апреля – полетом в космос Юрия Гагарина. Вот тут я затрепетала – с каким великим человеком оказалась за одним столом! Но трепета хватило ненадолго: перед нами был все тот же веселый, умный и красивый Вовин папа, который умел так интересно рассказывать, так здорово шутил, так честно отвечал на все вопросы. Я не знала, сколько ему лет, но скорее всего он был ровесником моего папы. Мой папа прошел войну, а дядя Капа не воевал. У него была бронь. Он был нужен стране для обороны. Мозги его нужны. Он, еще учась в институте сделал несколько изобретений, касающихся ракет. И доктором наук стал в тридцать лет – невероятно рано! Отцы всех моих одноклассников воевали. Вот только Вовин папа и Ташкин папа были нужны в тылу больше, чем на фронте. Значит, так было надо. Просто они были другие. Другие – и все. Не хуже наших отцов. Я их даже немножечко жалела. Мне казалось, им было стыдно перед другими мужчинами их возраста, хотя чего стыдиться? Они же работали для своей страны. Без их изобретений еще больше наших солдат бы погибло. И меньше врагов. Таких людей можно было только уважать.