Мадам Лафарг - Дюма Александр - Страница 33

Уверяю, я буду страдать больше.

Стало быть, существует равенство перед законом, но не существует равного наказания.

Не так давно медики изобрели хлороформ – средство обеспечивает равенство перед болью, которое так заботило доктора Ларрея.

Законодатели 1789, 1810, 1820, 1830, 1848 и 1860 годов неужели не могли позаботиться о духовном хлороформе, уничтожающем неравенство в отношении душевной боли?

Вот какую проблему я ставлю, и мне кажется, она заслуживает того, чтобы за ее решение выдали премию, учрежденную Монтионом за гуманность.

Посмотрите на нашу страдающую героиню – мучительные переживания приковали ее к постели, как рана приковала отважного Карла XII в Бендерах. Разум ее в смятении, мечется, сомневается в собственной состоятельности; воображение готово смести тонкую перегородку, отделяющую мир фантомов от безумия. «Я спросила себя сегодня утром, почему здесь сходят с ума? И поняла почему»[123].

«Осень смотрит: летит листок, он последний в ее венке. Холодно, хотя и у меня в камине тлеет полено; ночная моя накидка слишком коротка, мне под ней не укрыться. Но мне приходится лежать так целыми днями. Десять часов в одиночестве и без занятий, как они долго тянутся! Я хочу попытаться жить, когда все отдыхает и спит; ночь – время мертвых. Я хочу присоединиться к блуждающим душам, что мелькают в потемках и просят у ветра печальных вздохов, потому что сами остались без голоса и не могут больше стонать … Слабость и мучительное беспокойство томят меня.

Я благословляла бы свою слабость, если бы она приносила отдых, но нет, она лишь наваждение моей жизни, она следствие моей нескончаемой боли… Мне кажется порой, что мое «я», чувствительное, страдающее, живет где-то вне меня. Я ловлю себя на том, что произношу нечто, о чем и не помышляла… слезы душат меня, мне бы поплакать, а я вдруг смеюсь. В голове смутные, туманные обрывки мыслей. Когда-то я чувствовала, как у меня работает голова. Теперь я вижу , как вытягиваются и тянутся из моего мозга мысли, будто из клубка нитки. Раньше у меня случались озарения, теперь клубятся тени, звук исчез, но осталось эхо, остались последствия без причины, неужели же?.. Нет! Нет! Нет! Я не сошла с ума. Страх мне лжет, сумасшедшие не любят, а я люблю. Сумасшедшие не веруют, а я верую!..»[124].

Нет, узница не теряет разум; за помрачение рассудка она принимает перемены, происходящие в ней, она начинает новую жизнь, ступив на путь мученицы – если невинна, или искупления – если виновна.

Божьей справедливости достаточно раскаяния.

Человеческой справедливости нужно не только раскаяние, но и искупление.

18

Мы посвятим еще несколько страниц тюремной жизни – одиночество, изоляция, разлука с миром, ночь огораживает узника темнотой, но не показывает звезд, день не радует ни солнцем, ни небом, ни воздухом, но мало этого – длится нескончаемая пытка: в этой бочке Регула таятся свои гвозди, и один только узник знает о них[125].

Но предоставим слово самой заключенной:

«Около десяти часов ключ два раза повернулся в скважине. Пришли две монахини и принесли мне чашку липового чая.

Я отказалась от него.

– Нет ли у мадам жара? – ласково спросила молоденькая монахиня, осторожно беря меня за руку, чтобы послушать пульс.

Я промолчала, и вдруг мне показалось, что ее рука тихонько пожала мою. Я подняла на нее глаза. Молоденькая монахиня смотрела на меня с печалью и состраданием, по ее щеке катилась слеза.

– Вы жалеете меня? Неужели жалеете? – едва слышно спросила я ее.

Она ничего не ответила и поспешно повернулась к другой монахине, та наливала рисовый отвар в графин, который вместе со стаканом стоял на тумбочке у кровати.

– У мадам жар, – сказала она, – не посоветовать ли ей поскорее лечь в постель?

– Почему бы нет? Простыни постелены со вчерашнего дня.

Молоденькая молча кивнула, торопливо подошла ко мне и принялась меня раздевать. Через пять минут я уже лежала в кровати, и монахини вышли.

– Я думала, вы никогда с ней не расстанетесь, сестра Мелани, – услышала я из-за двери голос старшей монахини.

– Бедная дама. Мне так жаль ее. Она так страдает.

– Жаль? С чего бы? Если она оступилась, то для нее большое благо понести наказание. А если она чудом невиновна и судьи несправедливо осудили ее, то она еще счастливее. Что бы она делала в этом мире? Погубила бы свою душу. А здесь она спасет ее, страдая и любя Господа.

Голоса удалились, и продолжения я не услышала. Но среди болезненных снов лихорадки одно слово беспрестанно звучало у меня в ушах: еще счастливее!

Счастливее!.. Это я-то!..»[126].

Таков был ее первый вечер в тюрьме, случай сразу же предоставил ей возможность повстречаться с двумя противоположностями: нежной душой, исходящей слезами при виде несчастья ближнего, и черствой, считающей, что несчастному на пользу только возрастание несчастий,

«Когда монахиня пришла ко мне наутро, – продолжает Мария Каппель, – я не увидела ее. Губы у меня заледенели, в висках стучало от жара. Она спросила меня, не позвать ли мне кого-нибудь из тюремных докторов.

Я назвала г-на Пурше. Дядя говорил, что видался с ним в то время, когда шел мой процесс, и Пурше был в той же мере, что он сам, убежден в моей невиновности. Дядя еще прибавлял, что доктор хоть и совсем молодой человек, но уже один из лучших местных практиков. Так что у меня, по крайней мере, была надежда, что, протянув руку, чтобы доктор пощупал пульс, я протягиваю руку другу.

Надежда не обманула меня. В Монпелье на меня вдруг пахнуло Тюлем. Войдя ко мне, г-н Пурше не рассматривал меня, не изучал – он пришел врачевать мое горе. Наука уступила место человеческой доброте. Врач стушевался перед человеком с душой и сердцем»[127].

Вы увидите, что горе нашей узницы будет только расти, мысли будут становиться все возвышенней, а форма их выражения все обнаженнее и отчетливей.

«Я чувствовала, что г-н Пурше уже знает мою болезнь, он не стал прописывать мне лекарств, он предоставил в мое распоряжение свою дружбу и уважение. Возле него, как возле г-на Вантажу, я смогу болеть, не заботясь, чтобы у моей болезни было название; смогу чувствовать жар при ровном пульсе, смогу жаловаться на боль, а раны мои не будут кровоточить.

Когда, страдая от лишений, я побледнею, он не станет упрекать меня в экзальтации и безумии. Если отсутствие свободы и уважения истощат во мне желание жить, он не спутает изнуряющую печаль жертвы с яростным бредом виновницы. Сердце будет питать в нем понимание; человечность и христианская добродетель будут ему в помощь как ученому.

Медицина становится благородным священнодействием, если те, кто занимаются ею, понимают, что дар целительства открывается только добродетельным»[128].

В другой день Мария Каппель написала:

«Дядя прав. Я слишком долго волочила мой крест. Теперь я хочу его нести.

Подтверждая свою волю к жизни, я приказала себе начать с обстановки в моей камере. Я должна обжить ее. Мои глаза должны с удовольствием оглядываться вокруг, мои мысли должны черпать возвышенное утешительное успокоение. У меня будет железная кровать, камин, кресло, два стула, полка для книг и под ней небольшой столик для работы. На маленьком складном столике я буду есть. Еще у меня будет комод, в нем умывальник, зеркало и несколько флаконов»[129].

Проявив завидную настойчивость, Мария осуществила свое намерение, и ее камера стала более пригодной для жизни.