Мадам Лафарг - Дюма Александр - Страница 14

Обещание оказалось действеннее всех врачей и целительнее всех лекарств. Две недели спустя девочка жила уже в обожаемом Вилье-Элоне.

7

«Господи мой, Боже! Как мучительна, как невыносима моя первая в жизни боль! Если в жизни мне были приуготовлены столь трудные дороги, то почему у меня отняли опору и наставника в столь нежном возрасте? Неужели, Всемилостивый Господь, Вы опасались, что рядом с отцом все земное мне будет сладко? Или Вы взяли его на небо, чтобы только туда устремлялись мои помыслы и надежды? Господи! Я не пытаюсь прозреть неисследимую бездну Вашей воли, но пожалейте меня! И когда я изнемогу под тяжестью моего креста, верните мне моего отца в Вашей вечности!»[55].

Этим горестным воплем завершает Мария Каппель рассказ о смерти своего отца – он получил на охоте рану и скончался на следующий день[56].

Из глубины души исторгается ее вопль: отец был единственным человеком, всегда бесконечно добрым к ней и справедливым, она его беззаветно любила.

Любил Марию и г-н Коллар, ее дед, но как человек от природы незлобивый и заурядный, он любил ее не больше, чем вообще всех вокруг. Барон Каппель был для маленькой Марии не только отцом, но и другом, товарищем в играх, ласковым учителем, который обучал ее, забавляя и смеша.

В природе Марии была и кокетливая женственность, какой блистали ее мать, тети, бабушка, но была и мужская стать, и присущие мужчинам качества развивал в ней отец. Он приобщал ее к занятиям, привычным для юношей, – научил обращаться с оружием, стрелять из пистолета, охотиться. Благодаря ему она стала отчаянной наездницей – могла проблуждать всю ночь по вересковой пустоши, или по лесу, или среди диких скал, могла пришпорить коня и погнать его в грозовой дождь, заставляя вставать на дыбы при блеске молний и грохоте грома. Останься отец жив, хрупкая худышка обладала бы железным здоровьем – ни усталость, ни смена времен года, ни болезни не имели бы над ней власти. Но не только тело – отец укрепил бы в ней душу, которая колебалась между добром и злом, а отец направил бы ее к добру. Потеряв отца, Мария потеряла все – она лишилась того магического кристалла, который мог бы показать, что есть в ней хорошего и что дурного.

Если бы отец остался в живых, то кто знает, что вышло бы из этой сложной двойственной натуры? Может быть, поэт? В дальнейшем вы убедитесь в счастливой предрасположенности Марии к писательскому труду, порывы сердца в ней сливаются с магией стиля. Быть может, она стала бы доброй матерью семейства, спокойной, заботливой, исполненной добродетелей, озаренной лучом поэзии? После кончины своего отца она с неожиданной остротой почувствовала, что все кончено и для нее, что не осуществится ни одно из тех ослепительных мечтаний, какими манило ее горделивое воображение.

«После обрушившегося на меня несчастья меня обступила беспросветная тьма. Куда бы я ни заглянула – в себя или вокруг, я видела только смерть!»[57].

Быть может, эта смерть обездолила больше сироту, чем вдову. Еще не прошел год, на протяжении которого положено носить траур, как Мария обратила внимание, что чаще других посещает овдовевшую мать один молодой человек – красивый, элегантный, любезный, рыцарственный; своей манерой говорить и непривычно возвышенными речами он не просто удивлял окружающих, но казался человеком с другой планеты или, по крайней мере, другого времени, нежели наше. Звали его г-н де Коэхорн.

Поначалу он приходил один раз в неделю, потом стал приходить два, а потом каждый день.

Молодой человек очень баловал Антонину, и она его обожала, однако Мария, томимая смутными предчувствиями, держалась с ним холодно и отчужденно. Вопреки собственной воле, она ревностно смотрела на молодого человека: вот он подходит к ее матери, придвигает свой стул к ее стулу, берет из ее рук вышивку, поднимает веер или перчатку, которую та уронила, больше того – он подает матери руку, он ведет ее из гостиной в столовую, где накрыли чай! Мария не сомневалась, что г-н Коэхорн ухаживает за молодой вдовой, но пока ей и в голову не приходило, что мать любит его и принимает его ухаживания.

Иногда Мария спала в спальне своей матери на кушетке, как-то она долго не могла уснуть и услышала, что ее мать во сне произнесла следующие знаменательные слова: «Дорогой Эжен!»

Услышав их, Мария поняла, что стала круглой сиротой: смерть лишила ее отца; новое замужество вскоре лишит и матери.

Если умершие уносят с собой что-то от живых, которые были им дороги, то живые сохраняют в себе что-то от дорогих им мертвых; Марии Каппель передалось от горячо любимого отца неприятие неверности, впрочем, такой естественной для молодой женщины, которой трудно хранить верность могиле – г-же Каппель едва исполнилось тридцать два года и ей не хотелось обрядить в траур те восемь или десять лет молодости и красоты, которые ей еще оставались.

Еще одно горе легло на сердце Марии Каппель. Со свойственным ей трезвомыслием она описывает свое положение:

«Свадьба моей матери приближалась, ее близкое замужество уже не было ни для кого тайной, но говорили о нем шепотом: эта тема всем причиняла боль. Как только о нем заводили речь, дедушка подзывал нас с сестрой к своему креслу, прижимал к себе наши головки, гладил волосы и, казалось, своими ласками ставил преграду, оберегая от слов, которые могли нас огорчить. Все вокруг осуждали этот брак, меня он ранил в самое сердце – новая привязанность матери попирала мою главную святыню, но я страдала не меньше от молчаливого осуждения, каким свет окружил мою мать. Изо всех сил я старалась казаться спокойной и счастливой, я изображала живейшую симпатию к г-ну де Коэхорну, но потом мучилась от угрызений совести, просила прощения у моего бедного обожаемого папочки, и эта нескончаемая борьба превратила мою жизнь в мучительную пытку.

День свадьбы[58] был печален; мы должны были присутствовать на церемонии, но слезы нашего сердца не должны были увлажнить наши глаза, и мы сняли траур в тот самый день, когда окончательно осиротели. Нам приходилось улыбаться, когда освящали забвение нашего отца, улыбаться, отдавая часть сердца нашей матери незнакомцу, который отныне будет там царить. Г-н де Коэхорн был протестантом, венчание состоялось в нашей гостиной, рабочий столик превратили в алтарь, господин в черной сутане произнес ученую проповедь, потом благословил новобрачных. Признаюсь ли? Я была счастлива, что венчание выглядело столь жалким, что не убрали нарядно нашу любимую церковь в Вилье-Элоне, не зажгли на алтаре свечи, не курили душистым ладаном; была счастлива, что с большого креста, ангелов, Девы Марии, дарохранительницы не сняли будничных покровов, чтобы они благословили забвение моего отца.

Когда я вновь осталась одна у себя в спальне, я достала портрет того, кого не уставала оплакивать, покрыла поцелуями и пообещала любить на небесах не меньше, чем на земле. С этого дня я ни разу не произнесла святого для меня имени перед матерью, я погребла мое сокровище в неисследимых глубинах души и мыслей, и оно слетало с моих губ только перед собратьями по оружию или солдатами моего возлюбленного отца, вместе с которыми мы вспоминали о нем и горевали»[59].

Я уже говорил: найдись для Марии Каппель учитель, из нее выработался бы недюжинный писатель, экспрессивный, выразительный. Три приведенные мной абзаца, несомненно, подтверждают мою правоту.

Г-ну де Коэхорну принадлежал небольшой замок, может быть, далее более живописный, чем Вилье-Элон, но для Марии он не стал Вилье-Элоном, хранившим воспоминания о всей ее прошлой жизни – там умерла ее бабушка, там она сама появилась на свет и жила под охраной двух крыльев, одно из них сломалось, другое предательски опустилось. Несчастная сирота не променяла бы Вилье-Элон и на Версаль, но вынуждена была покинуть его и отправиться в Итенвиль.