Людовик XV и его эпоха - Дюма Александр - Страница 64

— О! Уже? — сказал он. — Неужели хотят меня так скоро лишить жизни?

— Милостивый государь, — сказал посланный, — могу вас уверить, что это посещение священника делается, собственно, из услужливости.

— Ну хорошо! — отвечал Лалли. — Скажите, пожалуйста, священнику, что я прошу его прийти ко мне через некоторое время; теперь я устал и желал бы немного отдохнуть.

Лалли оставили одного, и он действительно уснул.

С этого времени никто из друзей, никто из знакомых осужденного не был к нему допускаем. Тогда родственники его, зная, что ему не будет сделано никакого помилования, и желая спасти его от позора умереть на эшафоте, пришли на бастильский двор в надежде, что, если Лалли выйдет на террасу или покажется у окна, они могут тогда подать ему знак, чтобы он как-нибудь сам лишил себя жизни.

Но Лалли спал.

Его разбудили для того, чтоб сказать, что президент Паскье, который вел его дело, желает с ним говорить.

Лалли соскочил с постели и сказал:

— Впустите его, пусть войдет… Пусть войдет! Во взгляде Лалли была такая сила, что президент, встретив этот взгляд, остановился на пороге.

— Милостивый государь, — сказал он ему, первым прервав молчание, — король так добр, что если вы окажете малейшую покорность, то он готов вас простить; итак, сознайтесь в ваших преступлениях и укажите ваших сообщников — В моих преступлениях! — вскричал Лалли:

— Значит, вы их не открыли, если пришли просить, чтоб я в них сознался?.. Что касается моих сообщников, то, так как я ни в чем не виноват, у меня их и нет. Теперь слушайте, что я вам скажу: ваш поступок для меня оскорбителен, и вы последний из тех, которым я позволяю говорить мне о помиловании… Убирайся вон, подлец!.. Чтоб я тебя более не видел!

— Но, — сказал Паскье, — подумайте, вы увлекаетесь страстью.

— О, ты очень хорошо знаешь, что я увлекаюсь страстью!.. Ты и рассчитывал на эту страсть, чтоб осудить меня; но кровь оставляет пятно на том, кто ее проливает.., и когда прольется моя кровь, она оставит на тебе вечное пятно!

И как Лалли сделал шаг к нему, то Паскье закричал:

— Караул!

В комнату осужденного немедленно вошли тюремные служители.

— Заклепать ему рот! — сказал Паскье. — Он злословит короля.

При словах «заклепать ему рот» ярость овладела арестантом; он бросился на президента, но тюремщики его остановили: позвав двух солдат к себе на помощь, они повалили старика на землю и, повинуясь приказанию Паскье, вложили ему в рот кляп. После президента вошел священник. При благочестивых увещаниях духовника Лалли, по-видимому, успокоился; но это спокойствие было притворным; арестант достал себе где-то ножку циркуля, и духовник во время своей беседы вдруг заметил, что Лалли побледнел: он воткнул себе эту острую ножку циркуля почти под самое сердце.

Священник позвал на помощь; осужденного схватили и связали.

— Мне не удался мой удар, — сказал Лалли, — я хотя и ранил себя, да толку мало!.. Теперь очередь палача.

Осужденному пришлось ждать недолго. Первый президент парламента, узнав от Паскье о сопротивлении Лалли, а от тюремных служителей о покушении на самоубийство, приказал ускорить совершение казни.

Об этом уведомили Лалли.

— Тем лучше! — сказал он. — А! Они заклепали мне рот в тюрьме; но, может, они не посмеют этого сделать, когда поведут меня на казнь… И тогда… О! Тогда я стану говорить.

Слова эти были переданы судьям. Так как народ обнаруживал некоторую симпатию к Лалли, то, боясь, чтобы Лалли не начал чего-либо говорить пред своей казнью, ему снова заклепали рот и связанного снесли, с пеной во рту от бешенства, в телегу, окруженную стрельцами, которая поехала вслед за двухколесной тележкой палача Сансона.

Зрителей было множество, и со дня казни графа Горна на лобной площади не бывало, казалось, такого блестящего общества, как в этот раз.

Все почти высшее дворянство съехалось на эту площадь, не из любопытства, но для того, чтобы оказать честь осужденному.

Видя это, старик Лалли принял спокойный вид и веселое лицо, как бы на поле брани. Это было последнее его сражение; только он был на этот раз уверен, что не выйдет живым из него, ибо это была борьба с самой смертью.

Он гордо вступил в эту борьбу.

Взойдя на площадку эшафота, по ступеням которого он шел твердыми шагами, он устремил на зрителей продолжительный и спокойный взор; уста его были немы, но в этом последнем его взгляде было гораздо больше красноречия, нежели он мог излить его в самой витийственной своей речи.

Сансон-отец должен был совершить казнь над Лалли; но он предоставил эту честь своему сыну, по страшному договору, заключенному с самим Лалли тридцать пять лет тому назад.

Однажды вечером граф Лалли возвращался с несколькими своими товарищами, такими же повесами, как и он сам, из маленького отеля, принадлежавшего ему в Сент-Антуанском предместье; эти молодые люди были все навеселе, как это нередко водилось у баричей, получивших воспитание во времена регентства; они заметили, что один уединенный дом, находившийся посреди довольно большого сада, был ярко освещен внутри. В этом доме действительно происходило веселье, и через стекла окон видны были прыгавшие тени танцующих. В голову сорванцов пришла мысль — принять участие в этом празднике.

Лалли первый начал стучать в дверь; но в доме все были так весело и приятно заняты, что только тогда, когда уже наши осерчавшие молодцы употребили все свои усилия, вышел один слуга отворить им и спросил, что им угодно.

— Что нам угодно? — сказали молодые люди. — А нам угодно то, чтобы ты пошел и сказал твоему хозяину, что четыре молодых человека дворянского рода, проходя случайно мимо этою дома и не зная, чем заняться остальное время ночи, спрашивают: не позволит ли он им принять участие на его бале?

Слуга колеблется; ему кладут в руку луидор, толкают его за дверь, он входит в дом, и наши четыре молодых ветреника, соблюдая приличие в самом своем неприличии, ожидают на крыльце, пока им будет дано позволение войти.

Через пять минут слуга возвращается вместе со своим хозяином. Это был человек лет тридцати, с сердитым взглядом и суровым лицом.

— Господа, — сказал он, — мой слуга от вашего имени объявил мне желание ваше, которое делает мне честь, — желание ваше принять участие в празднике, который я даю сегодня по случаю вступления моего в законный брак…

— А! — сказали молодые люди, — Так сегодня ваша свадьба? Прекрасно! Нет ничего веселее, как свадебные балы. Итак, вы принимаете нас в число ваших гостей?

— Я уже сказал вам, господа, что я соглашаюсь на это с величайшим удовольствием; но надобно также, чтобы вы знали, кто тот человек, который будет иметь честь принять вас в дом своими гостями.

— Это человек, который празднует сегодня день своей свадьбы, — вот и все, что нам надобно знать!

— Так, господа, так; но вам надобно знать еще кое-что: тот человек, который сегодня празднует свою свадьбу… И он остановился.

— Кто же он такой? — повторили хором молодые люди.

— Палач!

Этот ответ озадачил немного молодых шалунов. Однако граф Лалли, наиболее прочих своих товарищей разгоряченный винными парами, не хотел переменить своего намерения.

— А! — сказал он, смотря с любопытством на новобрачного. — А! Так это вы, любезный друг, отрубаете головы, вешаете, сжигаете, колесуете и четвертуете; очень рад с вами познакомиться!

Палач почтительно поклонился.

— Милостивый государь, — сказал он, — что касается простых мучеников — воров, мошенников, колдунов, отравителей, — то я предоставляю это дело моим помощникам; для подобных негодяев хороши и мои слуги; но когда мне случится иметь дело с молодчиками знатных фамилий, каков был граф Горн, с молодыми господами, как, например, вы, то я никому уже не уступлю чести отрубить им голову или переломать им кости!..

Таким образом, господа, если когда-нибудь возвратятся времена Монморанси, Сен-Мара или Рогана, то вы можете рассчитывать на меня.